История зайца - [12]

Снегирь на персике заливисто поет!

Как трель его с водою схожа чистой,

В которой воздух преломлен лучистый!

Мне грустно до смерти, хотя меня

Дарили многие любовью, а одна и нынче влюблена.

Скончалась первая. Скончалась и вторая.

Что сталось с третьей — я не знаю.

Однако есть еще одна.

Она — как нежная луна.

В послеобеденную пору

Мы с ней пойдем гулять по городу —

Быть может, по кварталам богачей,

Вдоль вилл и парков, где не счесть затей.

Решетки, розы, лавры и ворота

Сплошь на запоре, словно знают что-то.

Ах, будь я тоже богачом,

Мы с Амарильей жили б здесь вдвоем.

Ее зову я Амарильей. Это

Звучит смешно? Ничуть — в устах поэта.

Ты полагаешь, в двадцать восемь лет

Приятно сознавать, что ты поэт?

Имея десять франков в кошельке,

Я в страшной нахожусь тоске.

Но Амарилье, заключаю я,

Нужны не деньги, а любовь моя.

Пусть мне не платят гонорара даже

В «Меркюре», даже в «Эрмитаже» —

Что ж? Амарилья кроткая моя

Умна и рассудительна, как я.

Полсотни франков нам бы надобно всего.

Но можно ль все иметь — и сердце сверх того?

Да если б Ротшильд ей сказал: «Идем ко мне…»

Она ему ответила бы: «Нет!

Я к платью моему не дам вам прикоснуться:

Ведь у меня есть друг, которого люблю я…»

И если б Ротшильд ей сказал: «А как же имя

Того… ну, словом, этого… поэта?»

Она б ответила: «Франсисом Жаммом

Его зовут». Но, думаю, беда

Была бы в том, что Ротшильд о таком

Поэте и не слышал никогда.

Пер. Б. Лившица

* * *

Зачем влачат волы тяжелый груз телег?

Нам грустно видеть их понуренные лбы,

Страдальческий их взгляд, исполненный мольбы.

Но как же селянин без них промыслит хлеб?

Когда у них уже нет сил, ветеринары

Дают им снадобья, железом жгут каленым.

Потом волы опять, в ярем впрягаясь старый,

Волочат борону по полосам взрыхленным.

Порой случается, сломает ногу вол:

Тогда его ведут на бойню преспокойно,

Вола, внимавшего сверчку на ниве знойной,

Вола, который весь свой век послушно брел

Под окрики крестьян, уставших от труда,

На жарком солнце — брел, не зная сам куда.

Пер. Б. Лившица

* * *

Он мирно на куске своей земли живет,

Стрижет кусты и собирает мед.

И в винограднике имеет уголок,

Чтобы из бочек пробовать бродящий сок.

А заяц ест его салат, забравшись в сад,

Где в дождь отяжелевшие кусты стоят.

Крестьянин с гербовым листом идет к нему,

Чтоб разузнать как деньги получить ему.

Ружье он чистит и с служанкой спит.

Так жизнь его проходит, он доволен, сыт.

Когда то право он учил…

С эпохи той

Портрет остался, напомаженный, худой.

В дни романической дуэли из-за дам

С газетою в руке он прямо смотрит там.

Как старики его страдали, наконец

Одно письмо от женщины нашел отец.

Однажды вечером вернулся он домой

С большой копной волос усталый и худой.

Поплакав, он похоронил отца и мать,

Которых трогательно любить вспоминать.

Он одинок и, как болтают все,

Оставит дом свой Дюмерассам иль Кассе;

Так проживает он один вблизи дубов,

Проводит в кухне ряд осенних вечеров,

Где спит собака у его горячих ног,

А мухи пачкают беленый потолок.

А иногда, проснувшись утром, снова он

Пред свыкшейся служанкой пробует тромбон.

Так день за днем, к чему не зная, он живет,

Однажды родился он, однажды и умрет.

Пер. И. Эренбурга

* * *

Есть здесь старинный дом пустой и мрачный,

Как это сердце, пасмурными днями,

В нем маки под дождем, клонясь и плача,

Двор мокрый осыпают лепестками.

Когда-то были отперты ворота,

Камин топился, заливая светом

Экран зеленый, на котором кто-то

Изобразить хотел «Зиму и Лето».

Докладывали о приезде Парсивалей,

Приехавших из города с поклоном,

Вдруг становилось шумно в тихой зале

И взрослые встречались церемонно.

А в это время маленькие дети

Играли в прятки или в зале длинной

Разглядывали старые портреты

И ракушки смешные на камине.

А старики вздыхали над портретом,

Какого-то из внуков вспоминая,

Что умер он в коллеже ранним летом,

«Как форма шла ему», и мать родная

Рассказывала, как он был привязан

К родителям, боясь им сделать больно

И бедного ребенка вспомнив сразу,

Она в платочек плакала невольно.

Теперь и мать забыта, пусто, мрачно,

Как в этом сердце пасмурными днями

Как за воротами, где маки, плача,

Двор мокрый осыпают лепестками.

Пер. И. Эренбурга

Артуру Жассерио

В экипаже ехал я в деревню эту,

Услыхав, что в ней когда-то жили предки.

Над полями, где мы тихо проезжали,

Грустно голуби тяжелые летали.

Старая, давно уставшая кобыла,

Пыльный экипаж едва-едва тащила,

И я думал о наивных предках,

Из деревни выезжавших редко,

В воскресенье, в накрахмаленных рубашках

Шедших в церковь бедную меж пашней.

Ехал я, чтоб поглядеть на их могилы,

Скрытые, наверное, густой крапивой.

Я приехал, снял с моих колен собаку,

Не хотевшую с коляской расставаться.

Башня старая стояла как когда-то,

На часах я увидал двенадцать.

Я расспрашивал, но люди, отвечая,

Удивлялись: «Это имя… мы не знаем…»,

«От одной старушки вы б узнать сумели.

Но старуха умерла на той неделе».

Я отправился к нотариусу, который

Вместо прадеда имел в селе контору,

Пробовал расспрашивать кюре седого,

Тоже не сумевшего сказать ни слова.

На меня глядели домики, в которых

Не живет никто, и ветхие заборы,

Двери с пылью старой, навсегда нависшей,

Точно двери тихих склепов на кладбищах.

Я прошел, задумавшись, не замечая

Новых флагов на торжественной мэрии,