К вечеру сгустилась мгла ненастного дня. Идешь по улице словно продираешься сквозь вязкую влажную массу, которая тут же неумолимо смыкается за тобой. Хочется быть дома. Дома, у своей лампы, в коробке из четырех стен. Никогда еще не был ты так одинок.
Прокоп прокладывает себе путь по набережной.
Его бьет озноб, от слабости лоб покрыт испариной; Прокоп посидел бы на мокрой скамейке, да придерутся, пожалуй, полицейские. Кажется, он шатается?
Ну да, у Староместских мельниц[1] кто-то обошел его стороной, словно пьяного. И Прокоп прилагает все силы, чтобы держаться прямо. Вот навстречу — человек: шляпа надвинута на лоб, воротник поднят.
Прокоп стискивает зубы, морщит лоб, напрягает все мышцы лишь бы пройти, не покачнувшись. Но ровно за шаг до прохожего в глазах у него темнеет, и все вокруг пускается в бешеную пляску; вдруг близко, совсем близко он видит пару цепких глаз, — они так и вонзились в него, — натыкается на чье-то плечо, выдавливает из себя нечто вроде «извините» и удаляется, судорожно стараясь сохранить достоинство. Сделав несколько шагов, Прокоп останавливается и оборачивается: человек стоит, пристально смотрит ему вслед. Прокоп срывается с места, торопясь уйти; но что-то мешает ему, тянет оглянуться.
Ага, тот все еще глядит на него с таким вниманием, что шея высунулась из воротника — как у черепахи.
"Пусть смотрит, — встревоженно думает Прокоп. — Больше не оглянусь". И он пошел, изо всех сил стараясь держаться прямо; вдруг — шаги за спиной.
Человек с поднятым воротником преследует его.
Даже, кажется, бегом. И Прокоп в невыносимом ужасе бросается вперед.
Опять все закружилось. Тяжело дыша, выбивая зубами барабанную дробь, привалился он к дереву и закрыл глаза. Ему было очень плохо, он боялся, что упадет, что разорвется сердце и кровь хлынет горлом. Открыв глаза, прямо перед собой он увидел человека с поднятым воротником.
— Скажите, вы не инженер Прокоп? — видимо, в который уже раз спрашивал человек.
— Я… меня там не было, — попытался Прокоп отрицать что-то.
— Где? — спросил человек.
— Там. — И Прокоп мотнул головой в сторону Страгова[2]. Что вам надо?
— Неужели не узнаешь? Я ведь Томеш. Томеш из политехнички[3], забыл?
— Томеш, — повторил Прокоп: ему было совершенно безразлично, кто это такой. — Ну да, Томеш, конечно. А что… что вам от меня надо?
Человек с поднятым воротником подхватил Прокопа под руку.
— Прежде всего тебе надо сесть, понимаешь?
— Да, — согласился Прокоп и позволил отвести себя к скамейке. — Видите ли, я… мне нехорошо, вот что.
Внезапно он вытащил из кармана руку, обвязанную грязной тряпкой.
— Поранился, видите? Проклятая штука.
— А голова не болит?
— Болит.
— Ну, слушай, Прокоп, — сказал человек. — Кажется, у тебя жар. Надо ехать в больницу, понял? Тебе нехорошо, сразу видно. Да постарайся же наконец вспомнить, что мы знакомы! Я Томеш. Еще химию вместе учили. Ну, вспомнил?
— Помню — Томеш, — вяло отозвался Прокоп. — Шкодливый такой. Что с ним случилось?
— Ничего. Он сейчас разговаривает с тобой. Тебе надо в постель, слышишь? Где ты живешь?
— Там, — с усилием выговорил Прокоп, неопределенно мотнув головой. — На… на Гибшмонке[4].
Тут он попытался встать.
— Я не хочу туда! Не ходите туда! Там… там…
— Что там?
— Кракатит, — шепнул Прокоп.
— А это что?
— Ничего. Не скажу. Туда нельзя никому. А не то… не то…
— Что не то?
— Фффр — бум! — И Прокоп взмахнул рукой.
— Да что же это?
— Кракатоэ. Кра-ка-тау *. Вулкан. В-вулкан, понимаете? Мне вот… поранило палец. Не знаю, что это… — Прокоп осекся и медленно добавил: — Страшная штука…
Томеш смотрел на него внимательно, словно ожидая чего-то.
— Значит, — заговорил он после паузы, — ты все еще возишься со взрывчатыми веществами?
— Ну да…
— И успешно?
Из груди Прокопа вырвалось что-то, похожее на смешок.
— А тебе хочется узнать, а? Это, брат, не так-то просто. Не… не так-то просто, — повторил он, пьяно качая головой. — Оно, знаешь, само… само собой…
— Что?
— Кра-ка-тит. Кракатит. Кррракатит. И — само собой… Я просто оставил пыль на столе. Все смел вввв — в такую баночку. Осталось-то — только чуть-чуть на столе — и… вдруг…
— Взорвалось.
— Взорвалось. Просто налет, щепотка пыли, рассыпал немного. Его и не видно было. Лампочка — далеко, за целый километр. Это не из-за нее. А я — в кресле как колода. Устал, понимаешь. Слишком много работы. И вдруг — трррах. Меня швырнуло на землю. Выбило окна, лампочку — вдребезги. Детонация как — как целый патрон лиддита. Страстрашная взрывная с-сила. Я… я сначала думал, лопнула эта фафрораф…форфра… фар-фо-ровая, фафроровая, фафро-ровая, фафро — господи, ну как это, белое такое, ну, изолятор, как это называется? Силикат кремния…
— Фарфор.
— Баночка. Я думал, лопнула та баночка со всем содержимым. Зажег спичку, а она там, цела, а она — целая! Стою столбом, даже спичкой обжегся. И — прочь оттуда, через поле… впотьмах… в Бржевнов, не то в Стршешовице… И-и где-то по дороге мне пришло в голову это слово. Кракатоэ. Кракатит. Кра-катит. Не-не-нет, это было не-не-не так. Когда взорвалось, я полетел на пол, кричу: "Кракатит! Кракатит!" Потом забыл. Кто тут? Вы… вы кто?
