История зарубежной литературы XVII―XVIII вв. - [52]

Но в твердости твоей есть варварства приметы.

Кто б, самый доблестный, возликовал о том,

Что к славе он идет столь роковым путем?

Бессмертье сладостно в дыму ее чудесном,

Но я бы предпочел остаться неизвестным, —

говорит Горацию Куриаций.

Куриаций — патриот не менее Горация. Он не думает отступать от своего долга, но исполнит его не с гордым притязанием на бессмертие, как Гораций, а с печальным чувством необходимости. Он не может радоваться тому, что на его долю выпадет честь спасти родину ценой гибели близких ему лиц, гибели от его рук:

Я, скорбной честью горд, не стал бы отступать,

Мне дружбы нашей жаль, хоть радует награда.

А если большего мученья Риму надо, —

То я не римлянин, и потому во мне

Все человечное угасло не совсем.

Для родины он сделает столько же, сколько и Гораций, сердце его так же твердо, но он человек и не может не содрогаться от ужаса, поднимая руку на брата своей возлюбленной, на мужа своей сестры. «Если Рим требует еще большей доблести, то мне остается только благодарить богов за то, что я не римлянин, чтобы сохранить в душе хоть частичку человечности». Это место — сильнейшее в пьесе. Как свидетельствует Вольтер, слова Куриация производили потрясающее впечатление на публику и стали крылатыми. Гораций не хочет понять Куриация. Без сомнений и душевных тревог, с солдатской исполнительностью он заявляет:

Вот, Рим избрал меня, — о чем же размышлять?

Я, муж твоей сестры, теперь иду на брата,

Но гордой радостью душа моя объята.

Закончим разговор бесцельный и пустой:

Избранник Альбы, ты — отныне мне чужой.

Гораций благороден. Он хочет, чтобы его жена Сабина в случае его смерти по-прежнему любила бы своего брата, пусть и в несчастьях она остается «римлянкой». Гораций говорит и сестре своей, чтоб не глядела на жениха как на убийцу брата.

Не уступает в решимости Горацию и Куриаций. В долгом и красноречивом разговоре с Камиллой Куриаций доказывает ей, что долг превыше любви. Камилла пытается отговорить жениха от поединка с братом. «Ты можешь, значит, жестокий, подать мне его голову и просить моей руки как награды за твою победу!» Куриаций с печальной решимостью отвечает ей: «Прежде чем вам, я принадлежу моей родине».

Сабина, жена Горация и сестра Куриация, зовет дорогих ей людей на братоубийственный бой.

Как! Вы вздыхаете? Бледнеют ваши лица?

Что испугало вас? И это — храбрецы,

Враждебных городов отважные бойцы? —

обращается она к мужу и брату, из которых один должен сейчас погибнуть, сраженный другим. Высочайшей патетики достигает здесь стих Корнеля. Перед зрителем предстают поистине гиганты воли, «стальные сердца» (ces coeurs d’acier). Принять смертельный удар от любящей руки или нанести смертельный удар любимому человеку во имя святых идеалов родины — трагично и возвышенно. И восхищенные и растроганные противники могут лишь восклицать: «О, жена моя! О, сестра моя!»

Благословить сыновей на славный бой пришел и старый Публий Гораций. «Идите, ваши братья вас ждут, думайте только о долге перед родиной». «Какое прости скажу я вам? С какими чувствами? — обращается к старику Куриаций, жених его дочери и теперь смертельный противник его сыновей. — Исполните свой долг, все остальное в воле бога!»

Битва Горациев и Куриациев происходит за сценой. События совершаются там, их следствия и их оценка — на сцене. Все погибли, кроме одного из Горациев. Он принес победу своему городу.

На этом, казалось бы, и должна закончиться трагедия.[66] Справедливо заметил Вольтер: «Здесь и конец пьесы, действие полностью исчерпано. Речь шла о победе — она достигнута, о судьбе Рима — она решена». Однако Корнель не закончил на этом свою трагедию и более полутора акта посвятил другому событию. Радостный, победоносный, еще полный воинственного возбуждения, Гораций, возвращаясь с поля боя, встречает сестру свою Камиллу. Он ждет восторженного привета, радости, благодарности за победу — его встречают стенаниями и слезами, Камилла оплакивает своего погибшего жениха. Гораций возмущен. Как можно плакать в такую минуту? Слезы в момент национального торжества оскорбительны. И это приводит в негодование несчастную девушку:

О, кровожадный тигр! А я — рыдать не смею!

Мне — смерть его принять и восхищаться ею,

Чтоб гнусное твое прославить торжество…

И Гораций убивает в гневе свою недостаточно, по его мнению, преданную родине сестру. Вот к чему привел молодого героя неистовый фанатизм. Он стал преступником. Все восхищались им — все горестно отворачиваются от него теперь. И в глазах зрителя, уже простившего ему ради блистательного героизма, проявленного им, его спор с Куриацием, обаяние его теперь померкло. Пусть совершается суд над ним, пусть король, порицая его поступок, выносит ему помилование в благодарность за важную услугу, оказанную государству, — облик его уже никогда не будет так безупречен и чист, как раньше. «Убив ее, ты обесчестил свою руку», — говорит ему его отец. Горация осуждает и его жена Сабина. Она повторяет, по сути дела, то, что когда-то говорил Горацию Куриаций:

…доблесть римскую отвергну я, конечно,

Когда велит она мне стать бесчеловечным

Сцены убийства Камиллы и суда над Горацием вызывали много критических замечаний как при жизни автора, так и позднее. Доблесть древнего римлянина, как она запечатлена в легенде, казалась в новые времена слишком свирепой. Даже Макиавелли осуждал римлян за то, что они не поступили с Горацием по всей строгости своих законов, применяемых к убийцам. Эти сцены к тому же нарушали единство действия, как его понимали в дни Корнеля. К тому же убийство Камиллы совершалось в спектакле на глазах у зрителей, а не за сценой, как обычно было в театральной практике классицизма. Это еще более шокировало современников драматурга. И тем не менее Корнель не изменил ни строчки в своей трагедии. Чем объяснить такое его упорство? Неужели непременным желанием поставить принцип государственности над всеми остальными нравственными нормами? В заключительной речи короля, прощающего Горация, есть как будто подтверждение этого: