История зарубежной литературы XIX века. Романтизм - [55]

«Что, если Люси умерла?» —

Сказал я в первый раз.

II

Среди нехоженых дорог,

Где ключ студеный бил,

Ее узнать никто не мог

И мало кто любил.

Фиалка пряталась в лесах,

Под камнем чуть видна.

Звезда мерцала в небесах

Одна, всегда одна.

Не опечалит никого,

Что Люси больше нет,

Но Люси нет – и оттого

Так изменился свет.

III

К чужим, в далекие края

Заброшенный судьбой,

Не знал я, родина моя,

Как связан я с тобой.

Теперь очнулся я от сна

И не покину вновь

Тебя, родная сторона —

Последняя любовь.

В твоих горах ютился дом.

Там девушка жила.

Перед родимым очагом

Твой лен она пряла.

Твой день ласкал, твой мрак скрывал

Ее зеленый сад.

И по твоим холмам блуждал

Ее прощальный взгляд.

IV

Забывшись, думал я во сне,

Что у бегущих лет

Над той, кто всех дороже мне,

Отныне власти нет.

Ей в колыбели гробовой

Вовеки суждено

С горами, морем и травой

Вращаться заодно.

SONG FOR THE WANDERING JEW

Though the torrents from their fountains

Roar down many a craggy steep,

Yet they find among the mountains

Resting-places calm and deep.

Clouds that love through air to hasten,

Ere the storm its fury stills,

Helmet-like themselves will fasten

On the heads of towering hills.

What, if through the frozen centre

Of the Alps the Chamois bound,

Yet he has a home to enter

In some nook of chosen ground:

And the Sea-horse, though the ocean

Yield him no domestic cave,

Slumbers without sense of motion,

Couched upon the rocking wave.

If on windy days the Raven

Gambol like a dancing skiff,

Not the less she loves her haven

In the bosom of the cliff.

The fleet Ostrich, till day closes,

Vagrant over desert sands,

Brooding on her eggs reposes

When chill night that care demands.

Day and night my toils redouble,

Never nearer to the goal;

Night and day, I feel the trouble

Of the Wanderer in my soul.

АГАСФЕР

Многопенные потоки,

Пробежав скалистый путь,

Ниспадают в дол глубокий,

Чтоб умолкнуть и заснуть.

Стая туч, когда смирится

Гнев грозы и гул громов,

Шлемом сумрачным ложится

На зубчатый ряд холмов.

День и ночь косуля скачет

По скалам среди высот,

Но ее в ненастье прячет

От дождя укромный грот.

Зверь морской, что в океане

Крова мирного лишен,

Спит меж волн, но их качанья

Он не чувствует сквозь сон.

Пусть, как челн, грозой гонимый,

Пляшет ворон в бурной мгле, —

Рад он пристани родимой

На незыблемой скале.

Робкий страус до заката

По пескам стремит свой бег,

Но и он спешит куда-то

В сень родную – на ночлег…

Без конца моя дорога,

Цель все так же впереди,

И кочевника тревога

День и ночь в моей груди.

* * *

Господень мир, его мы всюду зрим,

И смерть придет, копи или расходуй.

А в нас так мало общего с природой,

В наш подлый век мы заняты иным.

Играет море с месяцем златым,

Порхает ветер, опьянен свободой,

Иль спит и копит мощь пред непогодой.

Что нам с того! Мы равнодушны к ним.

Мы для всего чужие. Боже правый,

Зачем я не в язычестве рожден!

Тогда, священной вскормленный дубравой,

Я видел бы веков минувших сон.

При мне б из волн вставал Протей лукавый,

При мне бы дул в крученый рог Тритон.

* * *

– Бессилен человек и близорук,

Он в прошлом весь, и нет надежды боле,

И даже радость, промелькнувши вдруг,

Ему не в силах скрасить скорбной доли!

– Но есть творцы; из бренной сей юдоли

Они, минут нарушив перестук,

Выводят Мысль – и жизни мрачный круг

Горит зарей, неведомой дотоле.

Воображенье властью неземной

Страдающих спасет от горьких мук;

Оно вернет заблудшему покой,

Врачуя амарантами недуг;

С цветами веры в час печали злой

Оно для всех – незаменимый друг.

Джордж Гордон Байрон

LINES ADDRESSED ТО THE REV. J.T. BECHER

ON HIS ADVISING THE AUTHOR TO MIX

MORE WITH SOCIETY

Dear BECHER, you tell me to mix with mankind;

I cannot deny such a precept is wise;

But retirement accords with the tone of my mind:

I will not descend to a world I despise.

Did the Senate or Camp my exertions require,

Ambition might prompt me, at once, to go forth;

When Infancy's years of probation expire,

Perchance, I may strive to distinguish my birth.

The fire, in the cavern of Etna, conceal'd,

Still mantles unseen in its secret recess;

At length, in a volume terrific, reveal'd,

No torrent can quench it, no bounds can repress.

Oh! thus, the desire, in my bosom, for fame

Bids me live, but to hope for Posterity's praise.

Could I soar with the Phoenix on pinions of flame,

With him I would wish to expire in the blaze.

For the life of a Fox, of a Chatham the death,

What censure, what danger, what woe would I brave!

Their lives did not end, when they yielded their breath,

Their glory illumines the gloom of their grave.

Yet why should I mingle in Fashion's full herd?

Why crouch to her leaders, or cringe to her rules?

Why bend to the proud, or applaud the absurd?

Why search for delight, in the friendship of fools?

I have tasted the sweets, and the bitters, of love,

In friendship I early was taught to believe;

My passion the matrons of prudence reprove,

I have found that a friend may profess, yet deceive.

To me what is wealth?~it may pass in an hour,

If Tyrants prevail, or if Fortune should frown:

To me what is title?~the phantom of power;

To me what is fashion?~I seek but renown.

Deceit is a stranger, as yet, to my soul;

I, still, am unpractised to varnish the truth:

Then, why should I live in a hateful controul?