История войны и владычества русских на Кавказе. Народы, населяющие Кавказ. Том 1 - [231]

Между тем в суде толпа понемногу убывает, а вновь пришедший, не замечая сам, подвигается вперед и вдруг очутится перед судом.

– Что тебе нужно? – спрашивает кто-нибудь из членов суда, думая, что он имеет какую-нибудь просьбу.

Тогда только пришедший спохватится, что попал впросак.

– Начальник, саг-ол-сын (будь здоров)! – ответит он и, не решаясь сказать, что пришел только поглазеть, живо придумает какую-нибудь жалобу на человека несуществующего или давно умершего.

Видя, что он говорит вздор, его гонят вон, а горец доволен тем, что убил время. Если же заседаний суда нет, чтобы убить время, он идет к доктору.

– Хаким (доктор), – говорит он, – башка пропал.

Доктор дает ему соду, а мнимый больной, не принимая ее, держит в кармане.

– Хаким, – говорит он, придя на другой день, – курсал (вкус, аппетит) пропал.

Доктор, зная по опыту, что он пришел только для развлечения, дает ему ту же соду. Пришедший лезет в карман, вынимает вчерашние порошки и говорит, что у него есть уже такие.

– Отчего же ты не принял их вчера? – спрашивает доктор.

– Боль сама собой прошла, – отвечает тот.

– Ну, так прими сегодня.

Горец благодарит и уходит.

Так туземец, коротая летний день, доживает до вечера. Каждый вечер аульная площадь бывает занята стариками, а площадь у фонтана – молодежью, собирающейся потолковать, а главное, щегольнуть своим костюмом или оружием. Один приходит туда с ухарски заломленной набекрень шапкой, другой является с раскрашенными усами и бородой или намазывает их бараньим жиром, а те, у кого по молодости не растут усы, раскрашивают себе губы и хлопочут о том, чтобы скорее выросли усы.

Выходя на площадь, каждый старается надеть на себя лучшее оружие. У одного из-под тулупа и поверх пестрой рубашки торчит привешенный кинжал, у другого, более богатого, торчат и пистолеты, у того ноги обуты в персидские башмаки или туземные шерстяные чулки, а у этого поверх чулок надеты красные сафьяновые чевяки.

Сидя или стоя, молодежь шутит, спорит и смеется до тех пор, пока отцы семейств не отправятся по домам. Зимой и этого не бывает – все по большей части сидят около дома и проводят время в созерцательном состоянии.

Развлечения оканчиваются с закатом солнца, и тогда все население закупоривается в своих саклях, группируясь вокруг тлеющего в очаге или камине кизяка и редко одинокого полена. В ожидании ужина правоверные от нечего делать перебирают свои грязные четки и нашептывают молитву.

Над очагом висит котел, в котором варится хинкал, любимая пища горца. У огня копошатся дети, старающиеся согреть обнаженные части своего тела, не закрытые рубищем. Хотя костюм их и имеет претензию на теплую одежду, но, в сущности, они ходят полунагими. Старый полушубок, во многих местах порванный, не закрывающий ни груди, ни живота и с оборванными до плеч рукавами, порванные или во многих местах заплатанные штаны, спускающиеся немного ниже колен, войлочные или кожаные сапоги, чьи голенища едва доходят до лодыжек, так что голени всегда остаются обнаженными, и вместо шапки колпак из войлока или овчинная тулья от старой папахи – вот зимняя одежда детей. Их одевают, только когда они достигнут семилетнего возраста, не моют в течение целой зимы, и оттого лица, руки и ноги детей, не говоря о теле, покрыты толстым слоем грязи. «Кожа на них во многих местах растрескалась до крови. При прикосновении к телу детей чувствуется шероховатость, неприятно поражающая осязание; на вид оно представляется покрытым маленькими бугорками, какие бывают на коже ощипанного гуся. Между этими бугорками нередко красуется чесоточная сыпь. Головы их, несмотря на частое бритье волос, почти всегда покрыты сплошными паршами». Несчастные, грязные и оборванные, они страдают от холода и голода и, с жадностью посматривая на котел и кипящую в нем воду, ожидают остатков ужина…

Котел снят, мясо или хинкал готовы и поставлены перед главой семейства, с которым могут разделять трапезу только взрослые мужчины. Помолившись Богу и взяв в руки спичку, заменяющую вилку, они глотают один хинкал за другим, предварительно обмакивая в толченый чеснок, разведенный сывороточным уксусом (рыдыл-канц). Жена и дети, следя за едой взрослых мужчин, терпеливо ожидают, когда на их долю будут оставлены остатки простывших галушек.

Только самые чадолюбивые отцы допускают к совместному ужину детей, но и тогда лучший кусок принадлежит все-таки главе семейства. Так, если за столом зажиточного горца подается мясо, положим, баранья ляжка, то предплечевая кость поступает детям, плечевая кость – матери, а лопатка, как наиболее вкусная, – отцу. Отнять у отца и мужа почетный кусок не позволят себе ни жена, ни дети, это было бы противно обычаю. Точно так же, если бы отец вздумал взять себе предплечевую кость, то оскорбил бы этим сына, готового остаться скорее вовсе без ужина, чем уступить кому-либо кость, принадлежащую ему по праву, дарованному обычаем. Отец, впрочем, и сам не нарушит обычая и всегда оставит детям худшую часть или остатки от ужина.

В этом отношении в характере горца имеется странное и вместе с тем примечательное противоречие. Он любит своих детей пламенно и безгранично, но по принципу, что в семье он глава и все остальное ниже его, держит детей в отдалении, не обращает внимания на их вид, одежду и не допускает за общий стол.