История Венеции - [42]

Венецианская скульптура несет еще и патриотическую нагрузку. Таков памятник Альвизе Мочениго работы Джузеппе Сарди, поставленный в соборе Сан-Ладзаро деи Мендиканти: слева и справа от героя войны на Кандии (1648–51) изображены сцены сухопутных и морских сражений.

Еще более красноречивой «агиткой» является растиражированная гравюра (конца XVI в.) Джакомо Франко. На ней Светлейшая предстает в облике женщины; увенчанная короной, со скипетром в руке, она восседает в колеснице, запряженной двумя морскими конями, которые мчат ее по воде. На втором плане видны галера, парусник и гондолы, а в самой глубине — Пьяццетта с ее двумя колоннами, а также Дворец дожей и собор. Для того, кто не в состоянии понять смысл этого триумфа, на гравюре имеется картуш с надписью: «Вот Венеция, неиссякаемый источник всяческих благ: тот, кто созерцает ее, непременно узрит целый мир, уместившийся на малом сем пространстве».

Вплоть до XVI и даже XVII столетия иностранцы, посещавшие Венецию (или же только слышавшие о ней), пребывают во власти мифа о богатстве и необычности города. Коммин, к примеру, пишет: «В тот день, когда мне предстояло приехать в Венецию, меня встретили в Фузине, в пяти милях от Венеции; там с судна, приходящего по реке из Падуи, пересаживаются на маленькие барки, очень чистые и с обитыми красивыми мягкими коврами сиденьями… Я был поражен видом этого города со множеством колоколен и монастырей, обилием домов, построенных на воде… Меня усадили между двумя послами и провезли вдоль большой и широкой улицы, которая называется Большим каналом. По нему туда и сюда ходят галеры, и возле домов я видел суда водоизмещением в 400 бочек и больше. Думаю, что это самая прекрасная улица в мире»[9]. То же самое, только короче, выражает Монтень, которого в Венеции восхищают «полиция, местоположение, Арсенал, площадь Сан-Марко и иностранные газеты». Шекспир, не видевший ни Италии, ни Венеции, в начале «Венецианского купца» устами одного из персонажей рисует излюбленный венецианцами морской пейзаж:

Вы духом мечетесь по океану,

Где ваши величавые суда,

Как богатеи и вельможи вод

Иль пышная процессия морская,

С презреньем смотрят на торговцев мелких,

Что кланяются низко им с почтеньем,

Когда они летят на тканых крыльях[10].

С наступлением XVIII в. и закатом Республики панорамные виды (ведуты) Венеции постепенно меняются. Де Брос, к примеру, в своих «Письмах» высказывается не слишком восторженно. Воспитанный на эстетике классицизма, он находит собор Сан-Марко «совершенно невыносимым как внутри, так и снаружи», и называет Дворец дожей «скверным, мрачным господином в самом дурном готическом вкусе». Но оживление и суета, царящие на Пьяццетте, его привлекают — ему нравится, как «люди каждое мгновение прибывают и убывают», и он полностью поддерживает существующую уже много веков аристократическую форму правления: «Венецианские патриции (под ними я разумею представителей знатнейших домов), если не ошибаюсь, являются самыми древними дворянами в Европе, ибо среди них есть много потомков тех, кто избирал самого первого дожа». Гондола (уже упомянутая у Коммина как «маленькая барка»), на наш взгляд, наилучшим образом представлена в воспоминаниях безымянного чиновника из Дижона: «Это лодка, длинная и узкая, подобна рыбе, точнее, рыбе-акуле; посредине поставлена будка, напоминающая возок кареты… В ней ты чувствуешь себя как дома: можешь читать, писать, смеяться, беседовать, ласкать любовницу, есть, пить и т. п.; в гондолах горожане обычно отправляются отдавать визиты». Миф о Венеции величественной уступает место мифу о городе всевозможных наслаждений…

Монтескье в своих «Записках путешественника» выносит этой новой метрополии неодобрительную оценку и становится основоположником легенды о ничтожности и коррумпированности венецианцев: «Через две недели я уеду из Венеции; признаюсь вам, что гондольеры довели меня до белого каления: несомненно, введенные в заблуждение моим здоровым видом, они останавливаются у каждой двери, где вас поджидают куртизанки, а когда я приказываю им плыть дальше, неодобрительно качают головами, словно я в чем-то провинился».

Однако вернемся к гондоле, которая в глазах гостей Венеции, в сущности, уже вытеснила великолепного льва, превратившись в символ города, пусть даже смехотворный. В описании Теофиля Готье она предстает перед нами во всей своей загадочной и картинной неповторимости: «Гондола является естественным порождением Венеции, неким организмом, рожденным в здешних водах и ведущим свою особенную жизнь, этакой рыбой, способной существовать только в водах канала. Лагуна и гондола связаны между собой неразрывно, словно моллюск со своей раковиной. Город являет собой раковину, а гондола — живущего в ней моллюска». Однако уже в 1806 г. Шатобриан представил этот венецианский челнок в весьма мрачных красках: «Эти знаменитые черные гондолы производят впечатление кораблей, перевозящих гробы; на первой же из них мне привиделся покойник, которого собрались хоронить».

Таким образом, будущий автор «Замогильных записок» предвосхитил видение Венеции в черных красках, которое вскоре будет проповедовать по всей Европе лорд Байрон. По вине английского поэта и романтиков в целом, к которым впоследствии присоединятся декаденты (и среди них Д'Аннунцио), экс-Светлейшая становится «городом мертвых