История советской фантастики - [45]

На «процессе пяти» впервые потерпел профессиональное поражение известный адвокат Юрий Феофанов, защищавший Сергея Штерна. Великолепный знаток судебной казуистики, он полагал, что обвинению буквально не за что зацепиться: все плакаты, с которыми пришли демонстранты к посольству, имели самое мирное содержание. Невозможно было осудить за «слова поддержки, даже если что-то было сформулировано не вполне точно». Суд, однако, согласился с прокурором, доказывавшим, будто во фразах «Да здравствует Чехословакия!» и «За нашу и вашу свободу!» есть некий изощренный разрушительный смысл. Что касается плакатов с поздравлениями в адрес американских астронавтов, то суд вынес частное определение — направить Орлова и Руденко (эти плакаты, как доказало следствие, писали они) на дополнительное медицинское освидетельствование.

Суд в Москве вызвал широкий международный отклик. Лондонский ПЕН-центр направил обращение к советскому правительству с призывом амнистировать дерзкую пятерку. Несколько видных чиновников НАСА в частном порядке токе отправили в Москву подобные заявления. Видный французский физик, лауреат Нобелевской премии Жан-Клод Дюваль призвал со страниц «Фигаро» начать кампанию поддержки арестованных. Все это позволило в заключительной речи государственного обвинителя подчеркнуть всю опасность совершенного деяния. «Смотрите, как всполошились на Западе, — говорил прокурор. — Поднялась черная рать антисоветчиков, бросилась защищать своих „братьев по духу“. Вот передо мной телеграмма из Хьюстона: какая-то троица американских толстосумов предлагает отпустить этих перевертышей и даже готова заплатить залог! Ничего не выйдет, господа миллионеры: у нас в Советском Союзе никакие деньги не спасут преступников от ответственности…»

Троицей «американских толстосумов» между тем, были Армстронг, Олдрин и Коллинз.

Суд приговорил демонстрантов к разным срокам заключения (от двух до пяти, шутили сами арестанты) с отбыванием наказания в колонии усиленного режима, с конфискацией имущества и последующим выдворением из страны. («После лагеря — ссылка на поселение в Париж», — такая фразочка ходила в те «урожайные» на процессы годы.)

Надо сказать, власти учли опасный резонанс даже «полузакрытых» политических процессов и в дальнейшем сделали их полностью закрытыми — в подцензурную печать не должно было проникнуть вообще ни строчки. Именно поэтому перечень «лунных» процессов, приводимый в книге Ирины Алексеевой «Луна и грош. Очерки истории инакомыслия в СССР», скорее всего, не полон. Из перечисленных следует, в первую очередь, выделить: «дело Андрея Гамова» (оно же — «дело переводчика») и «дело возвращенцев» (Светланы Покровской, Дениса Новикова и Юрия Кузнецова).

Тридцатитрехлетний Андрей Гамов, дальний родственник знаменитого физика, не был писателем. Книга, запущенная с его подачи в столичный самиздат, была переводным романом американского фантаста Роберта Энсона Хайнлайна. Имя это и прежде не было в почете у критиков из числа членов кургузовской Секции: все они помнили его рассказ «Долгая вахта», который еще в самом начале 60-х был заподозрен самим Степаном Петровичем Кургузовым в «буржуазном пацифизме» и «оскорбительной попытке дискредитировать литературные достижения Секции фантастики» (Кургузов решил, что выведенный автором маньячный полковник Курджесс — намек лично на него; хотя Хайнлайн не был знаком с главой Секции и едва ли читал и «Катапульту», и последующие романы Степана Петровича). Недаром даже правоверный А.Казанцев, по недомыслию посмевший включить рассказ «Долгая вахта» в антологию «Научно-фантастические рассказы американских писателей», имел с шефом Секции объяснения самого неприятного свойства — и с тех пор навсегда зарекся составлять антологии из «непроверенных» авторов.

Новый роман Роберта Хайнлайна был, конечно, «поувесистее», чем давний рассказ и, само собой, у нас никак не мог быть опубликован. При этом произведение не было антисоветским в традиционном смысле слова; вероятно, автор и не знал многих наших реалий и писал на чисто американском материале. Однако сам сюжет, при соответствующем переводе, позволял увидеть в романе целую россыпь соблазнительных аллюзий. Гамов был отличным переводчиком. Он не добавил к Хайнлайну ни одного постороннего слова, ничего не сократил. Он просто умело сыграл на особенностях лексики героев, найдя к их сочным словечкам наиболее подходящие русские аналоги. Язык московских улиц и коммуналок, общежитии и магазинов, хлесткий язык очередей и лагерного «кондея» — все это сделало текст Хайнлайна абсолютно родным. Из всех возможных вариантов заголовка («Луна — суровая хозяйка», «Луна — дама с норовом», «Луна жестко стелет» и т. п.) Андрей Гамов выбрал самый подходящий: «Луна — гражданочка серьезная». Он по праву гордился своим переводом, не мешал друзьям делать с него копии и давал читать всем, кто захочет. Зная, что книга эта в СССР не будет издана, Гамов хотел, чтобы с ней по крайней мере познакомилось как можно больше людей.

Госбезопасность вышла на Гамова очень быстро, да он и не скрывался особенно. В книге Ирины Алексеевой «Луна и грош», о которой уже речь шла выше, есть глава, созданная на основе первого разговора переводчика со следователем на Лубянке. (Записал разговор сам Гамов по памяти сразу после допроса и уже потом, во время этапа, передал вместе с письмом на волю.) «Вопрос об авторстве книги, с которого следователь начал беседу, привел Гамова в неописуемое веселье, — замечает И.Алексеева. — Дело в том, что первоначально кагэбэшники, прочитавшие роман, были твердо убеждены, что сочинил его сам Гамов — просто из предосторожности подписался американской фамилией и насовал в текст десятка два нерусских имен. Следователь в ответ ожидал всего, что угодно, — только не смех. „Что же смешного я сказал, Андрей Игоревич?“ — недоуменно поинтересовался он. „Да так, пустяки, ответил Гамов. — Вы спросили, не я ли это сочинил. В вашем Комитете, видно, на комплименты не скупятся. Однажды ваши коллеги уже задавали точно такой же вопрос моему знакомому, который распространял в самиздате текст Конституции США…“»