История Смотрителя Маяка и одного мира - [230]

— Если ты хочешь использовать мой дар как оружие, я не смогу тебе возразить, потому что оружие не говорит. Но оружие никогда больше не станет чем-то другим.

Тишина в приёмной короля плыла по реке мирного потрескивания дров в камине, своим уютом и спокойствием заострявшей то, что происходило в реальнейшем.

— Ладно, — вздохнул Форин, — ты ведь видишь, что я действительно свёл его с ума?

— Ты думаешь, что разбираешься в этом? — усмехнулся Грави.

И Смотрителю пришлось прочитать всё несказанное остальное — и скривиться от боли понимания. Конечно, это было самоуверенно — говорить при Мастере Излечения о том, что кто-то сошёл с ума. Становиться на эту топкую дорожку, на которой никто не может выжить: либо ты погибаешь, либо перерождаешься в чудовище, которое питается чужим страхом, чужой беспомощностью, чужой зависимостью. Самым страшным чудовищем, которое только может быть — чудовищем, которое точно знает. Пожалуй, никто, кроме Грави, даже сам Форин, не смог бы справиться с этим. Айл-врачеватель боролся за себя каждый день, и все его правила были не прихотью, а средствами оставаться тем, кем он был — Мастером Излечения. И здесь даже сам Смотритель не мог ему указывать.

— Пожалуйста, Грави… — пробормотал Форин с таким отчаянием, что Унимо показалось, будто всё уже потеряно и проиграно.

Даже компас реальнейшего, пожалуй, не смог бы тогда показать, что должно произойти, куда должна качнуться ладья реальности в этом штормовом море — вправо или влево, или пойти ко дну…

Но тут король, сжавшийся в кресле, вдруг долго и серьёзно посмотрел на Грави и сказал:

— Вспомнил… я ведь хотел его, моего мальчика, отправить к вам. Это безумие, безумие, — он сокрушённо покачал головой, — заберите меня с собой в Дом Радости, прошу вас, Айл-врачеватель!

Грави покачал головой, дивясь такой поразительной удачливости Форина, но кивнул и протянул руку своему новому пациенту, чтобы тот смог подняться и начать своё излечение.

Когда они — врач и пациент — проходили мимо Смотрителя, Грави обернулся к другу и прошептал:

— Надеюсь, ты ещё зайдёшь ко мне. И не с очередным пациентом. Береги себя.

Форин кивнул. Грави не раскидывался такими предупреждениями, и оба они знали, что у Смотрителя осталось очень мало сил.

Когда Грави увёл короля, а стража, видимо, не выдержав зрелища сопровождаемого врачевателем правителя, разбежалась, Форин тоже собрался было уходить, но тут в проходе появился Флейтист, оглашая глухую тишину опустевшего дворца редкими аплодисментами.

— Не так быстро, дорогой Смотритель, — усмехнулся слепой. И пояснил: — Исполнители главной роли никогда не покидают сцену так быстро. Они должны дать публике вдоволь насладиться своим глупым самодовольным видом.

Унимо замер, как муравей в патоке: он не мог пошевелить не только рукой или ногой, но и мысли его застыли так же, как застывают на холоде блестящие сахарные нити.

— О, и мой славный юный друг здесь! Как дела, Унимо? Смотрю, ты подрос и думаешь, что много чему научился у нашего грозного хранителя реальнейшего? Или он, по своему обыкновению, просто использовал тебя, без объяснений, — как вот и сейчас, например, чтобы иметь рядом живой источник ненаправленной силы?

Слова Флейтиста валились на голову, как тлеющие балки горящего дома, отрезая путь к спасению и разъедая горло неоспоримой гарью.

Форин молчал. Он берёг силы, потому что их действительно было страшно мало для сражения с Флейтистом, который, напротив, словно лучился предвкушением интересной игры и скорой победы.

— Что же ты молчишь, Айл-Смотритель? — продолжал издеваться Флейтист. — Теперь ты ведь куда ближе ко мне, чем раньше, правда? Как ловко ты ухлопал этого палача — просто загляденье! Даже я, наверное, так не смог бы. И со стариной Грави разделался — будь здоров! Может, теперь не побрезгуешь сыграть со старым приятелем, а?

Старик рассмеялся, и его смех застучал горошинами по каменному полу.

С каждым словом Мастера Эо сил у Форина становилось всё меньше. Унимо видел это, как если бы перед глазами у него были огромные песочные часы: с каждой секундой песчинки, толкаясь, неостановимо стремились на свободу — в точно такую же, только пока меньше заполненную, стеклянную колбу. Словно капли крови по шкуре смертельно раненого животного — время истекало.

— Хочешь сдаться? — уточнил Флейстист, подбираясь всё ближе к безмолвному Форину. — Ну, давай, я согласен: сдай мне город — и с тобой всё будет хорошо. И с твоим мальчишкой тоже, так уж и быть, хотя со мной он научился бы гораздо большему.

Унимо подумал о том, что он на самом деле хочет, чтобы Смотритель забрал все его силы для сражения с Мастером Эо. Глубоко вздохнув, он подумал об этом так, словно мысль эта была острым ножом, о который легко порезаться.

«Ты уверен?» — спросил Форин. И Нимо кивнул. Они оба помнили, как ученик Смотрителя ушёл тогда — те следы на песке остались до сих пор, стоило только закрыть глаза. Но тем не менее Унимо кивнул. «Ты не сможешь больше ничего выбрать, ты понимаешь?» — отчаянно требовал ответа Форин. В реальнейшем нельзя было лгать — даже без слов. А в таком состоянии даже сам Смотритель не смог бы сделать так, чтобы ложь обернулась правдой хоть на мгновение. Поэтому Унимо почувствовал боль. Это была потеря: он знал точно, что мог бы сделать много всего, мог бы найти то, что составляло бы его сокровище, постоянный источник радости, мог бы, возможно, даже найти или создать свой мир, — но кивнул в третий раз. И потерял сознание — потому что в реальнейшем нечего делать, если ты, как дурак, отдал своё самое важное другому человеку…