История российского мусульманства - [199]

В полях урожай убирают жнецы:

Для родины их станет хлебом зерно,

Сухейль же и крошки не видел давно.

Плоды, наливаясь, висят на виду;

Кругом благодать, словно в райском саду,

Но шествует мимо рабов череда;

Сухейля к земле пригибает беда.

Не видят глаза чужеземных чудес,

Не радуют сердца ни речка, ни лес…

* * *

Цепями сковали Сухейля враги,

Набили колодки на обе ноги,

В застенок упрятали в недрах земных:

Ни “ахи”, ни “охи” не трогали их.

Светило дневное сокрылось с земли,

Цветок вырван с корнем и вянет в пыли;

Не виден из ямы сияющий свет,

Ни смерти, ни жизни невольнику нет.

Но сильному духом не сгинуть в тюрьме,

Отваге его не угаснуть во тьме.

Вращаются звезды, светлеет восток,

Из правды проклюнется счастья росток.

* * *

Во тьме ожиданий, в зиндане глухом,

Забылся Сухейль от усталости сном.

Явилось ему сновидение вдруг,

Объяли Сухейля восторг и испуг:

Во сне этом – пэри святой красоты

В прекрасном саду собирала цветы.

«Не ты ль тот цветок, – он спросил, как в бреду, —

Что краше любого соцветья в саду?

Но кто ты? Земной человек или джинн?

Мне имя свое поскорее скажи!

Всевышнего я восхвалю что есть сил,

За то, что тебя мне, как солнце, явил!”

Ответа он ждал, ожиданьем томим,

Но пэри-судьба посмеялась над ним,

Исчезла, как лань, в золотистом дыму,

И сердце огнем опалила ему.

Сухейль устремился за пэри вослед

В небесный, прозрачный, струящийся свет,

Но в лунный дворец ее он не попал

И снова в свое подземелье упал.

Печально постигнув, что это лишь сон,

На участь свою вновь посетовал он.

* * *

В шатре принимал донесения шах,

Победные вести звучали в ушах.

Средь сверстниц своих, краше тысячи лун,

Сияла красой его дочь Гульдурсун.

Прекраснейший с ней не сравню я цветок,

В душе ее – чувств лучезарных исток,

Она, кому ровни вовек не найду,

Гуляла в цветущем гаремном саду.

Сухейля в цепях мимо сада вели…

Душа Гульдурсун словно взмыла с земли.

Узнала любви притяженье душа,

Землей вокруг Солнца круженье верша[433].

Она полюбила, в мечтанье своем

Себя видя – розой, его – соловьем.

Но в тесном затворе не петь соловью,

На воле заводит он песню свою.

Он розу возлюбит, любви не тая,

Не станет и роза терзать соловья…

С подобными чувствами шахская дочь

Все думала, как же Сухейлю помочь?

Не только красива, еще и умна,

Снотворное в хлебе сокрыла она,

Чтоб хлеб этот страже тюремной отдать,

Чтоб юношу пленного вновь увидать.

* * *

К тюремщику тайно придя в ту же ночь,

Тот хлеб отдала ему шахская дочь.

Когда он уснул, заглянула в тюрьму, —

Как яркое солнце, развеяла тьму:

Там пленник, цветком увядая во мгле,

Лежал без сознанья на голой земле.

В слезах Гульдурсун в подземелье сошла,

Коснулась рукой дорогого чела.

Очнулся Сухейль – не поверил глазам,

Подумал, что стал падишахом он сам:

Приснившейся пэри сияющий лик

Пред ним ослепительной явью возник.

Щека горячо прижималась к щеке,

Общались глаза на одном языке.

Сказала Сухейлю его Гульдурсун:

«Я в жертву тебе свою жизнь принесу!»

«Я нищ пред тобой, – он сказал, – но и смерть

Бессильна на чувства оковы надеть.

Тебе я пожертвую душу и кровь!»

Случалась ли в мире такая любовь?

* * *

Сказала любимому шахская дочь:

«Нам случай удачный представила ночь!

Давай устремимся в далекую даль,

Туда, где не ждут нас тоска и печаль!»

Не спорил Сухейль – в полуночной тиши

Он глянул наружу – вокруг ни души.

Пустились влюбленные в путь при луне,

Печально сиявшей в ночной тишине.

Дорога плутала, свободой маня,

Да только в конце их ждала западня:

Они оказались, себе на беду,

Под солнцем пустыни, как в жарком аду.

В песках этих, как ни захочется пить,

Всем золотом мира воды не купить,

Вовек даже птиц не заманишь сюда,

Им тоже нужны и вода, и еда.

Упав, Гульдурсун не смогла уже встать…

Откуда теперь им спасения ждать?

В пустыне Сухейль не нашел ей воды,

Не выручил их белый свет из беды.

Один он остался на свете, когда

Угасла его Гульдурсун, как звезда…

«Зачем, – молвил он, – эту участь терпеть?

С возлюбленной вместе хочу умереть!»

Сказал – и кинжалом над телом ее

Пронзил горемычное сердце свое:

Померк белый свет, и пропали, как сон,

Движенье вселенной, теченье времен.

Пустыня сокрыла в песках золотых

Высокую тайну о гибели их:

Честней умереть, не теряя лица,

Чем ждать малодушно иного конца!

Нет подвига выше, скажу тебе вновь,

Чем юную жизнь положить за любовь!

Цени свою женщину, слушатель мой,

Всегда она в трудностях рядом с тобой,

Будь верным ей другом, люби, не серди,

В морях ее слов жемчуга находи!

Лейлу и Меджнуна я вспомнил, – и строк

Излился в тетрадь лучезарный поток!

Творенье мое проживет сотни лет,

В нем царствует правда, в нем вымысла нет.

Прочтут его в самой далекой земле.

Рассказ о Сухейле не сгинет во мгле.

Всевышний, помилуй Сайф-и Сараи,

Укрой от несчастий в чертоги свои!

В год Хиджры семьсот девяносто шестой[434]

Свой труд завершил он молитвой святой.

Мударис Валеев. Человек эпохи исламского возрождения

Когда мы говорим о творческом человеке, мы сразу хотим понять – на какую полку его поставить? Кто он?

Поэт? Прозаик? Переводчик? Драматург? Критик?

А если к тому же он имеет естественно-научное, даже математическое образование, и при этом склонен к трудам по истории, религии и философии, являясь Почетным доктором истории института имени Ш. Марджани Академии наук Татарстана, участником многих конференций по проблемам тюркоязычных и мусульманских народов мира??