История российского мусульманства - [197]

В голове возник неведомый недуг,

Свет в очах моих погас, и в тот же миг

Кровь отхлынула, и желтым стал мой лик.

И рабы, узрев упавшего меня,

Принесли меня из бани, гомоня,

И на ложе возложили, и вокруг

Сели тысячи наложниц и супруг.

В страшной немощи лежал я ночью той,

Несносимой мучась болью головной.

На заре пришли везири и князья,

Разных снадобий напробовался я,

Не пошло мне ни одно лекарство впрок,

Лишь усилил хворь мою Всевышний Бог.

Днем умножились страдания стократ,

Изнемог я с головы до самых пят,

За неделю истерзал меня недуг,

В муках я не осязал ни ног, ни рук,

Думал я, вступить не в силах в разговор,

Кто ж наслал на тело этот сглаз и мор?

Вновь явились царедворцы во дворец,

Увидали, что приходит мне конец,

В плач ударились при виде смертных мук,

Отослали прочь невольниц и супруг.

Позабыв, кто я такой и что со мной,

Государство позабыв с его казной,

Так лежал я в забытьи, убог и сир.

Вдруг пустыней обернулся дольний мир,

И, в глазах являя пламень неземной,

Шестиликий ангел встал перед мной.

Лица спереди и сзади у него,

От него не утаится ничего,

На закат и на восход концами крыл

Указует этот ангел Азраил,

В дланях держит чашу смерти и копье,

Завершая человека бытие.

Он, прижав к моей груди конец копья,

Дал испить из чаши горького питья,

Изрекая: «Коль придешь когда в себя,

Вновь друзей увидишь, Бога возлюбя».

Чуть испил – не стало вмиг земных вещей,

Изошла душа из высохших мощей,

Ни казна, ни власть, ни весь соблазн земли

Удержать ее на свете не смогли.

Череп молвил: «Слушай далее, пророк!

Снова очи отворил я в некий срок,

Вижу – в саване лежу, в земле, впотьмах,

Телеса мои, гляжу, истлели в прах.

Где престол мой, я вскричал, и где казна?

Кони где мои и шубы, где страна?

Где рабыни и супруги, все блага,

Где рубины-изумруды, жемчуга?

Где друзья и то приятное житье,

Где изысканные яства и питье?

Оказалось все тщетой и суетой,

Не осталось ничего от жизни той.

Тут в могильной шелестящей тишине

Два престрашных существа явилось мне.

«Кто вы, спрашиваю, ужасом объят.

«Мы – загробные писцы», мне говорят.

Оторвав полоску смертной простыни,

На нее мои деянья нанесли,

И сказали: «Ты видал при жизни рай,

Ныне адские терзания узнай»!

Задрожал я, и застлала очи хмарь:

«Что же сделал ты с собою, Череп-царь?»

Крепко взяв меня в тиски, в чаду угроз

Учинили мне с пристрастием допрос,

И на жалобы в ответ – что было сил

Каждый ангел тяжкой палицею бил.

После новые мучители пришли,

Раскаленной цепью шею оплели,

И погнали в этом огненном ярме

Прямо в полымя, ревущее во тьме.

Жаждой мучимый в той огненной беде,

Я молил истошным криком о воде,

Но они, разжав мне зубы, средь огня

Напоили едкой горечью меня.

Я испил ее, и с первым же глотком

Все нутро сожглось каленым кипятком,

Несносимо стало больно животу,

Все навек спеклось в гортани и во рту.

Снова начали силком меня поить:

«Не хочу, им закричал я, больше пить»!

Палачи меня по окрику старшин

Заковали цепью в семьдесят аршин,

Били боем, и напрасен был мой крик,

Принялись потом вытягивать язык:

С языком, как бич свисающим с плеча,

Снова в пламя потащили, волоча,

Снова бросили в пылающую печь,

Эти муки передать бессильна речь.

О пророк, в пределах адского огня

Несказанные терзанья принял я.

Этот пламень – он жесточе, чем пожар:

Этажами вниз идет слоистый жар,

И круги его, чем ниже, тем жарчей

Полыхают злее тысячи печей.

Каждый круг, своим названьем именит,

Детям Евы и Адама надлежит.

Самый первый круг там «Бездною» зовут,

Пыл его невыразимо зол и лют,

Лицемеров истязают в том кругу:

Там их столько, что исчислить не смогу…

А еще узрел я муки, господин,

Безобразных обезьяньих образин, —

Тех, кто низостью позорил белый свет,

Ближним-дальним нанося ущерб и вред.

А еще в кругу огня узрел я тех,

Что ходили носом вниз – ногами вверх:

Это – те, что ублажали гордый нрав,

Все кричали «Я!» да «Я!», носы задрав.

Свыше тысячи ремесел превзойди, —

Все равно пред Богом «якать» погоди…

Также видел я средь адовых огней

Нечестивцев грешных с рылами свиней, —

Что сновали по стране вперед-назад,

Смуту сеяли в народе и разлад.

А еще я видел там другой народ:

Слепошарых, что бродили взад-вперед, —

Тех, кто век своих грехов не замечал,

Но в соседях все огрехи отмечал.

Безъязыкий люд я видел в корчах мук,

И других, что не имели ног и рук.

Те, что корчились, мыча, в кромешном зле,

Были судьями когда-то на земле.

А лишенные конечностей – в миру

Издевались над соседом по двору.

И другое племя мучимых теней

Видел я средь очистительных огней.

Бродят, свесив языки в аршин длиной,

С языков тех истекают кровь и гной.

Это – те, кто в прошлом облике земном

Правду в кривду превращал своим враньем,

Кто двурушничал для грешных заводил,

Кто напраслину на ближних возводил.

И других людей я видел в адской мгле,

Я вовек себя не числил в их числе:

На глаза им налепляли палачи

Золотые, раскаленные в печи,

Злое золото, как жгучая слеза,

Прожигало им и кожу, и глаза.

Это – те, кто не творил вовек добра,

Сидя сам на куче кучей злата-серебра.

Без сознанья, что послал богатство Бог,

Никому оно, тщеславное, не впрок.

Посмотри ж, какой конец по смерти ждет

тех, кто бедных обделяет и сирот!

Свыше тысячи ремесел превзойди,

Все зазря, когда тщета живет в груди.

А когда ты из смиренного числа,