История ромеев, 1204–1359 - [73]

9. Итак, вот что мне удалось тогда. Потом чем дальше подвигалось время, тем больше я приобретал расположение и благосклонность царя. Он вздумал даже возвести меня на первые ступени церковной иерархии и на первый раз принуждал меня принять сан хартофилакса, как какой-нибудь залог будущих повышений, чтобы таким благовидным средством заградить уста тем, которые завидуя чести, какой я был от него удостоен, наговаривали ему на меня, так как я не был еще в летах и не имел, как другие, ни седого волоса да и никакого иерархического сана. Он приготовил для меня даже и приличные предназначенному мне сану одежды, как будто дело было уже решено. Но я, сознавая свою молодость и то, что мой возраст не соответствует таким высоким обязанностям, пришел к нему и сказал: «Я нахожу нужным кратко объяснить твоему Величеству, что моя молодость не позволяет мне принять иерархической должности. И мои лета не таковы, чтобы принимать на себя дела, соединенные с ней; притом и страсть к спокойному занятию науками еще кипит во мне и крепко уверяет меня, что не прежде меня оставит, пока не будет насыщена вполне. Тогда душа моя будет уже свободна и готова на служение Богу. А теперь дерзновенно коснуться таинств для меня дело слишком трудное, чтобы я легко мог его себе дозволить. Если это странно для другого, то не странно для меня, потому что я понимаю себя лучше всякого другого. Сколько это дело требует опытности, столько во мне неопытности, по крайней мере, в настоящее время. И если такой несведущий человек дерзнет взяться за дела божественные и неприкосновенные, то он поступит так, как если бы кто бросился в море, не выучившись плавать. Это несвойственно человеку здравомыслящему, и я изумился бы, если бы кто-нибудь, находясь в здравом уме, только помыслил дозволить себе что-либо подобное. Каких молний, каких морских пучин не заслуживала бы такая дерзость? И скажу, что благосклонность ко мне твоего Величества, твое попечение обо мне и твое живейшее желание облагодетельствовать меня так меня удивляют, как ничто и никогда не удивляло. Я решительно не могу понять, чем руководишься ты, царь, по отношению ко мне? Разве только подражая общему всех Владыке, как первообразу, ты обращаешь внимание не на причины, по которым благодетельствуешь, а лишь на то, чтобы как можно больше оказывать благодеяний. Это всего естественнее и приличнее для каждой власти. Когда благодетельствуют за что-нибудь, тогда благодеяние принадлежит благодетелю не больше, чем тому, кто его заслужил. Но для тебя привычка благодетельствовать обратилась во вторую природу. Известно, что все существующее действует своеобразно, согласно с своею природою: вода делает предметы влажными, огонь жжет, и все другие вещи во все продолжение своего существования удерживают те свойства, какими каждую из них наделила природа, и никогда ни в каком случае и никакая сила не может лишить их этих свойств. Точно так и ты, рожденный для благодеяний, никогда и ни в каком случае не перестанешь благодетельствовать, — как будто это сделалось неизменным и постоянным свойством твоей природы. Я желаю возблагодарить тебя, но не имею сил сделать это достойным образом, поэтому столько же порицаю свою речь и время, сколько и себя самого; так как, мне кажется, и то и другое заслуживает порицания. Речь, когда возвышается над материальным и касается душевных качеств, не должна, по моему мнению, походить на изменяющееся время, но должна быть всегда равна самой себе, чтобы всегда служить верным изображением действительности. Но она незаметным образом изменяется, как скоро встречает громадное сокровище твоих доблестей. Она такою оказывается слабою, что никто, прибегая в ней, не может воспеть твоих дел достойным образом, хотя на это давно уже покушались и покушаются. Поэтому и я никак не мог быть уверен, что в состоянии буду выполнить свое намерение достойным образом, хотя и желал того более, чем каких бы то ни было сокровищ. Чрез это я своим словам сообщил бы величайшее значение, какое касающиеся святых тайн сообщают своим рукам. Но как в книгах встречаются пословицы[230], говорящие о многом таком, что для нас невозможно; так здесь встречается дело, которое можно назвать невозможным, да таково оно и есть. Здесь мне приходит на память один аттический миф, в котором Момос[231] досадует на Зевса и смеется над ним за то, что тот, сообщив всему пышную и дивную красоту, не произвел того, кто бы мог быть достойным хвалителем всего. Так точно и мне теперь приходится смеяться над временем и досадовать на него. Если бы оно, произведши в твоем лице такого совершенного человека, какого прежде не бывало, произвело вместе и таких людей, которые могли бы достойным образом восхвалить тебя, то, благодаря ему, явилась бы и достойная тебя речь. А теперь тому, что составляет верх совершенства, воздается честь только вполовину. В древности воздавали честь мудрецам, не имея для этого достойных такой чести дел. А теперь есть достойные удивления дела, но нет людей, которые бы достойно восхвалили их: эти дела остаются недоступными похвалам, каковы они и есть по своей природе. Речи одинаково оказываются неудачными: и тогда, как для них не бывает приличных предметов, и тогда, как есть приличные предметы, но нет людей, которые знали бы им всю цену или могли бы их увековечить в потомстве. Поэтому ныне те только должны быть благодарны времени, о мудрости которых и других достоинствах ходит молва, потому что время вместе с молвою обыкновенно придает делам большие размеры. Последнее зависит от того, что вместе с смертью человека прекращается то, что могло бы служить ему обличением, как прекращается и обыкновенно встречающееся равнодушие к настоящему. Время любит поселять в нас равнодушие к настоящему и пресыщение, потому что настоящим мы можем наслаждаться посредством всех чувств, иметь его под рукой и пользоваться им по произволу. Прошедшее, напротив, никогда не производит пресыщения, потому что сообщается нам скудно и доходит до нас чрез одно только из всех чувств — чрез слух. А кому надоели мед, мясо и другие принадлежности богатого стола, у того иногда является желание сыру и луку, не потому, чтобы это было лучше, а кажется лучше от редкого употребления. Хотя это верно и хотя пресыщение настоящим бывает всегда, но твои дела, принадлежа и настоящему, которое мы и видим и слышим, не производят в нас ни малейшего пресыщения, а еще больше привлекают к себе, подобно речной воде, которую видят истаивающие от жажды. Так, ты стоишь выше и того, что говорится в притчах св. Писания