История ромеев, 1204–1359 - [102]

6. Между тем скончалась и государыня, мать царя, и была погребена в Фессалонике[319]. При этом я говорил царю утешительную речь почти в таких словах. «Великий и благочестивейший Государь! Мы часто дивились твоим воинским подвигам и, еще прежде их, твоему человеколюбию и кротости. Теперь мы имеем случай подивиться твоей твердости в настоящем величайшем несчастии, какое колеблющим все временем послано ныне твоей доблестной и мужественнейшей душе вместо какой-нибудь гимназии и палестры. Здесь твоя крепость должна обнаружиться несравненно блистательнее, чем прежде на поле брани. Там часто игра судьбы доставляет больше славы телесной силе, чем душевной, и величие духа несправедливо заслоняется крепостью тела, отодвигаясь на второй план. Здесь же, напротив, одной душе и одному уму приходится бороться с великими бурями и волнами, какие подняты таким великим несчастьем. Известно всем, что во сколько душа выше тела, во столько превосходнее других подвиги в борьбе с скорбями, которые вражески восстановляет против нас непостоянное время. Там можно найти много пособий: щит, копье и шлем часто закрывают от взоров судей, определяющих достоинство подвигов, и облекают густым мраком недостаток телесной крепости; здесь же мужество духа само по себе и без всякого прикрытия совершает подвиг борьбы, опираясь, можно сказать, не обутыми и ничем не защищенными ногами, как бы на крепкое основание, на силу характера и рассудительности, он твердо выдерживает все удары скорбей, подобно выдающейся неподвижной скале, в которую ударяет разъяренное море. Сильна была буря, поднятая трагедией, которая разыгралась с смертью твоего отца-царя, сильна была и та, которая была поднята смертью деда-царя, если только нельзя назвать ее боле сильной. Но после них оставалось еще живое лекарство, которое легко могло наполнить скорбное сердце утешением и отрадою. Несчастье же, постигшее тебя теперь, разумею — смерть твоей матери-государыни, таково, что с ним не сравнится никакое несчастье: как по особенной близости твоей к ней, так и еще гораздо более потому, что она одна оставалась последнею опорою рода и убежищем от скорбей. Понятно, что горе проникает, можно сказать, до самых твоих мозгов и костей, мужественнейший царь. Да и как иначе! Она — твоя мать, и мать августейшая, дражайшая; она связана с тобой самыми крепкими неразрывными узами природы, и, что еще важнее, она понесла ради тебя множество трудов. Ее смерть поразила скорбью не тебя одного, но и нас всех, твоих подданных. Это несчастье вдвойне велико для нас. Во-первых, оно принесло нам великую потерю, которая тем больше, что твоя мать государыня, пока была жива, служила для всех спасительною пристанью и общею утехою, а во-вторых, и это особенно важно, — оно отвлекает твой августейший зоркий ум, движущий всеми общественными делами, от необходимых забот; правда — не всецело и не вполне, но в такое трудное время и малое замешательство в делах может причинить величайший вред государственному кораблю. Настоящее наше положение походит на то, как если бы кормчий, застигнутый бурею среди моря, в то время, как снизу поднимаются на корабль волны, а сверху ветры рвут паруса, забыв об управлении кораблем, дозволил себе дремоту; тогда, конечно, ничто не помешало бы кораблю вместе со всеми людьми немедленно же пойти ко дну. Так если не ради чего-либо дурного, то ради твоих подданных представь дело печали другим, а сам сохрани свое обычное и царственное величие духа. Подражай в твердости этой отошедшей мужественной душе. Из пламенной любви к Богу (которую она питала тайно в сердце своем с давних пор, — с тех именно пор, как спаслась от заблуждений своих родителей), забыв о теле, забыв о славе и царских украшениях, наконец, забыв и о тебе, своем любезнейшем сыне, который для нее был дороже всего мира, она поспешила отойти к Богу, — поспешила отойти к царю-супругу, не потому, что чрез него она приобщилась чистых токов православия, — поспешила наконец (прибавлю для полноты истины) к твоему отцу-царю, бывшему для ней учителем в православии. Он первый вырвал ее оттуда, как пышную розу из терновника, и очистил, как золото, от примеси посторонних металлов. Но если ты не можешь подражать ее твердости, зато далеко превосходишь многих древних царей человеколюбием и снисходительностью к падающим. Постарайся же превзойти их и царственною твердостью в горе ради двух целей: во-первых, чтобы к изящнейшей, отличающейся разнообразием красок одежде великих своих достоинств прибавить тебе и это украшение, как самый приятный для взора цветок и как самый драгоценный из драгоценных камень; а во-вторых, и для того, чтобы достоинствами превзойти тебе весь ряд царствовавших до тебя царей и стать между ними тем, что пурпур между красками и солнце между звездами. Итак, возврати слуху твоих подданных гармонию своей речи. Прогони туман от наших глаз ясностью своего взора. Прекрати бурю нашей души лучами своей веселости. Прими обычную тебе праздничную, кроткую улыбку. Будь для всех образцом, как во всех других похвальных качествах души, так и в перенесении бедствий. Нам стыдно было бы слушать о некоторых из греков, особенно прославившихся этою добродетелью, если бы мы имели в тебе царя, который, всеми другими достоинствами далеко превосходя их, уступает им однако же в этом одном. Итак, отвергнув от себя слабость Ахиллеса и Александра Македонского в перенесении скорбей, подражай их твердости. Подражай персидским царям и сатрапам, которые в несчастных случаях отнюдь не дозволяли себе малодушия. Подражай древним римским консулам и кесарям, которые также удары судьбы обыкновенно принимали с примерным хладнокровием. Да к чему нам чужие примеры? — подражай самому себе; будь таким, каким ты часто являлся пред нами во многих других печальных случаях. Как часто ты сохранял свою душу непоколебимою и невозмутимою среди сильнейших бурь, точно во время полного затмения! Как часто ты становился выше преступлений твоих подданных, которые, подобно северному ветру, по-видимому, должны были поднять в тебе волны гнева! Руководствуясь великодушием и рассудительностью, ты вместо того, чтобы наказывать преступников, наказывал в себе самом гнев, а к виновным относился с обычною своею снисходительностью. Припоминая все это в настоящем случае, подражай самому себе, чтобы и мы (не будем много распространяться), дав полную свободу своему языку, легко могли переплыть моря твоих похвал и из всех цветов, украшающих тебя, выбрав самые лучшие, могли сплесть тебе неувядающий венец, который в хранилищах учености будет оставаться свежим. Это слово я дерзнул сказать, уступая лишь сильнейшей и пламеннейшей любви к тебе. А ты окажи мне свое снисхождение, благочестивейший Самодержец, руководясь и здесь обычным своим человеколюбием».