История Первого Болгарского царства - [53]
Нападение было назначено на лето 924 г.[373]. Симеон теперь стал мудрее; он понял, что земляные стены города были неприступны. Но у Болгарии не было флота, что заставило его искать союзника. Халиф из династии Фатимидов из Африки находился в состоянии войны с Империей, и в его распоряжении находились многочисленные суда. Симеон отправил посольство ко двору в Махдии, чтобы предложить союз, благодаря которому надеялся получить необходимую морскую силу. Дело было успешно устроено, о чем не знали греки, и булгарские послы уже возвращались с африканскими представителями, когда судно, на котором они путешествовали, было захвачено рядом с южным побережьем Италии императорским отрядом. Император сразу послал халифу письмо и предложил ему выгодный мир, который был с удовольствием принят так как африканцы не имели никакого желания обременять себя заботами на отдаленном северо-востоке; и он держал булгар в заключении[374]. Но в то же самое время, серьезно встревоженный приготовлениями Симеона, он отправил посольство также в Багдад, к другому халифу, чтобы заключить с ним перемирие, так, чтобы императорские главные армии смогли вернуться во Фракию[375].
В сентябре Симеон в своих доспехах прибыл под стены Константинополя. Еще раз их вид укротил его. Вероятно, только тогда он узнал, что африканский флот не прибыл на помощь булгарам, а вместо этого с Востока на него шла императорская армия. Еще раз, как и одиннадцать лет назад, в то время как город ожидал нападения, он просто послал своих людей, чтобы просить о встрече с патриархом.
Состоялся обмен заложниками, и Николай поспешил встретить князя. Симеон, наслаждаясь таким подобострастием, сразу потребовал, чтобы вместо него на встречу прибыл сам император. И император приехал, хотя императорское величество не спешило встретиться с булгарским князем, не проведя сначала тщательных приготовлений. В Золотом Роге у Космидиона был выстроен крепкий, укрепленный пирс, по середине была установлена стена, через которую монархи могли беседовать. Но задержка сделала Симеона нетерпеливым. Чтобы показать, каким серьезным противником он был и как мало испытывал благоговение перед империей, князь проводил свободное время, разоряя сельскую местность, и даже сжег один из самых священных храмов, старую церковь Богоматери в Пигах.
Беседа состоялась в четверг 9 сентября. Симеон подошел к пирсу посуху, окруженный блестящим эскортом, некоторые из людей князя должны были охранять его, а некоторые проверить работу греков, так как Симеон помнил о печальном опыте Крума; другие из сопровождения князя выступали в роли переводчиков, так как Симеон не желал быть обманутым тонкостями греческого языка. Когда стороны обменялись заложниками, он продвинулся к стене. Император Роман уже ожидал его там. Прибытие императора было иным; он приехал в сопровождении патриарха на своей яхте, без помпезности, одетый в священный плащ Девы Марии, и с немногими спутниками, так как он знал, что ему сопутствовали вся слава и традиция императорского Рима.
Через стену монархи приветствовали друг друга. Симеон начал говорить легкомысленно, дразня патриарха за неспособность предостеречь свое стадо от ссор[376]. Но Роман вывел беседу на более высокий уровень, обратившись с небольшой речью к булгарину. Это была добрая проповедь, обращенная к глупому и низшему, наставляющая его в обязанностях христианина и наказаниях за неправые дела. Симеон старел[377]. «Завтра Вы — пыль, — предупреждал его император. — Как Вы предстанете перед ужасным и справедливым Судьей?» Исходя из моральных соображений, Симеон должен был прекратить пятнать свои руки кровью товарищей христиан; но в то же самое время Роман намекнул, что мир будет материально выгодным для булгарского князя[378].
Симеон был поражен. Действительно, мир стал теперь единственной реальной политикой. Он одержал много побед; от стен Коринфа и Диррахия до стен Константинополя он управлял всей окрестной местностью. Но город был силен, а у булгарского князя не было судов. Он достиг самой вершины успеха, возможной в его положении, и этого было недостаточно. И, стоя и глядя в лицо императору, он был на некоторое время поражен величеством империи и вечностью Нового Рима. «Полугрек», каким он и был, в юности познал великолепие, в концепции и в практической реализации, императорской идеи, которая прошла через столетия, прежде чем кто-то что-то мог услышать о булгарах; но он понял теперь, что никогда не мог стать кем-то больше, чем греком наполовину или императором наполовину. Другая часть булгарского князя оставалась неискоренимо булгарской, недавно возвысившейся из варварского язычества. Борис оказался более знающим и более удачливым; он никогда не пробовал быть и не мог быть кем-то большим, чем просто булгарским князем; его цели были совершенно противоположны целям Симеона, национальными, а не международными. В своих деловых отношениях с империей он был подобен ребенку, но не сознательному ребенку, который надеется вырасти скоро и тем временем желает помочь себе, как только может, самостоятельно или с помощью старших. Симеон был подобен умному, непослушному ребенку, который знает, какие неприятности доставляет и с какой радостью взрослые желали бы видеть его спокойным ребенком, который понимает их хитрости и слабости и любит раздражать их, но который все время сознает, что он — ребенок, а они — взрослые и наделены чем-то, что далеко от его понимания; и так что он чувствует себя расстроенным, обманутым и обиженным. Точно так же, как непослушный ребенок опасается быть наказанным, так и Симеон был поражен речью Романа. Но вскоре впечатление прошло, и сознательное непослушание снова взяло верх.
