История одной семьи - [12]

— Смотри, Мари, — тихо говорила она, — кончик надо просунуть вот сюда.

И мои внимательные детские глаза быстро учились.

— Ты такая молодец, Мари, просто умница. Когда вырастешь, будешь заниматься чем-нибудь действительно важным.

Когда мама с такой уверенностью говорила мне такое, у бабушки Антониетты даже слезы на глазах выступали, но она вытирала их ладонями, прежде чем они успевали стечь по щекам. Только когда бабушка рассказывала о своем муже, моем дедушке Габриэле, она не могла сдержаться, и одна-две слезинки скользили по ее пухлым щекам. Редкие слезы старухи.

Дедушка никогда особенно не симпатизировал моему отцу. Он с первого взгляда понял, что это за тип, и относился к нему с той осмотрительностью, с какой относятся к диким животным: восхищение, с одной стороны, опаска — с другой. Дед Габриэле, портной, часто говорил, что на своем веку встречал множество таких мужчин, как мой отец: «Красивый снаружи, хорошо одетый и ухоженный, но гнилой внутри».

Он сказал это и моей маме, но та только пренебрежительно отмахнулась и не стала слушать, потому что была уверена: никто лучше нее не знает сердца мужчины, который стал ее мужем. Однако где-то глубоко-глубоко в душе, в самом потайном ее уголке, зрело тайное предчувствие, едва заметная боль, которая становилась сильнее сперва в редких, единичных случаях, а потом все чаще и чаще. Долгое время мама была убеждена, что сумеет изменить моего отца своей любовью, покорностью, молчанием и жертвенностью. Мама думала, что способна помочь ему, вот только отец ей не позволяет. Правда же состояла в том, что Антонио Де Сантис был один всю свою жизнь, даже в детстве, когда рос в окружении сестер и вездесущей матери, и потом, когда рядом с ним появились жена, дети, сплетники соседи и весь наш район. Возможно, только в море он бывал в ладу с самим собой. Именно поэтому отец никогда не сдавался, хотя часто и проклинал море, плевался и говорил, что хочет найти другую работу.

Эти его приступы гнева были такими же, как те, которые он обрушивал на нас, — кинжально-острыми, бурными, но быстро утихающими.

Отец всегда прощал море и никогда не был груб по отношению к нему.

2

Когда мы пришли домой, папа уже вернулся. Я почувствовала едва заметный запах рыбы и поняла, что Джузеппе моется в ванной. После третьего класса брат пошел работать на рыбный рынок. Платили ему, несовершеннолетнему, немного, но это было лучше, чем ничего. Он никогда не жаловался — ни на слишком тяжелую для мальчика работу, ни на зловоние, от которого невозможно было полностью избавиться, сколько ни мойся. Вероятно, именно физический труд помог его фигуре сформироваться таким образом, что все девушки, жившие по соседству, оборачивались ему вслед. Тело Джузеппе было подтянутым и хорошо развитым в нужных местах.

По радио передавали какой-то мотивчик, что-то иностранное, названия я не знала. Вернувшись с работы, папа всегда включал радио и оставлял негромко играть фоном. Мама сделала вид, что ничего не произошло. Начала накрывать на стол и кивнула мне, прося помочь. Было почти обеденное время.

— Разве ты не ходила в школу? — спросил отец серьезным тоном, не предвещающим ничего хорошего.

Я замерла в закутке между его стулом и раковиной. Расстояние в метр, разделявшее нас, сдавило меня тисками. Я бросила быстрый взгляд на маму, которая забрала меня из школы, чтобы отвести к ведьме. Она поощрительно кивнула мне, и я отрицательно покачала головой, держа в руках тарелку.

— А почему?

Только теперь отец снял бескозырку, которую всегда надевал, выходя в море, и принялся разглаживать усы, готовясь свернуть самокрутку.

— Мы с мамой и Винченцо ходили к ведьме.

— А чего хотела от вас ведьма?

Папа уставился на стол. Мама уже постелила скатерть, но отец не обратил на это внимания, просыпав крошки табака прямо на ткань. Он разделил их на несколько маленьких кучек и принялся собирать в одну кучку побольше. Я заметила, что он не снял ботинки и заляпал весь пол, оставив множество грязных следов. А еще я видела, как отец иногда дергает ногой под столом. Слова заткнули мне горло, словно пробка. Я поставила тарелку и вернулась к раковине за столовыми приборами.

— Мы водили туда Винченцо, — вмешалась мама, размешивая соус в кастрюле, — чтобы изгнать из него зло.

Отец засмеялся, перемежая смех приступами хриплого кашля.

— Зло… — Он повторил это слово три раза, вколачивая его в себя, словно гвоздь. Голос превратился в стон, почти шепот, будто воздух выходил из проколотого мяча, а потом взорвался неумолимым смехом. — Чтобы изгнать из него зло! — На этот раз отец, смеясь, повторил всю фразу. Оказывается, внутри Винченцо сидело зло, как у других бывают горб, чумной бубон или рак, и старая ведьма смогла вырвать его, искоренить, все исправить.

Мама повернулась и внимательно посмотрела на отца. Даже она, хорошо знавшая его, казалась сбитой с толку. Я тоже наблюдала, но по-прежнему не могла избавиться от пробки в горле, мешавшей сглотнуть.

Отец смеялся несколько минут, а потом снова заговорил и принялся хулить Богоматерь и всех святых, сперва тихо, сквозь зубы, затем все громче; его голос постепенно набирал силу и объем благодаря многолетнему опыту скандалов. Отец подчеркивал важность каждого нового эпитета движением головы, как будто действительно не верил, что такое произошло в его семье.