История одной любви - [6]

Мне неловко было перед ней. Ведь я не сдержал слова. Вместе с отрядом незаметно ускорил шаг и, отвернув голову, сделал вид, будто ее не замечаю. Она что-то сказала подругам и, оживленная, радостно улыбаясь, подбежала ко мне. От ее волос, обнаженных рук, от всей ее легкой фигурки веяло свежестью. Ехевед приветливо поздоровалась и сказала, что вчера вечером, прогуливаясь мимо клуба, слышала игру оркестра и поняла, почему я не мог прийти к ней. Завтра в восемь вечера одна, без подруг, она придет к пожарной каланче, к тому навесу, где мы прятались от ливня.

Улыбнувшись на прощанье, Ехевед стала догонять подруг. Шагая дальше с пионерским отрядом, я оглянулся и увидел ее уже среди девушек. Свежий ветерок играл ее розовым халатиком, четко обрисовывая ее тонкую фигуру. Через несколько минут я снова обернулся. Громко смеясь, девушки мчались наперегонки. Ехевед первая взбежала на пригорок, и вскоре все они скрылись в березовой рощице.

День был чудесный, солнечный, и на душе было светло и радостно.

Пионеры расселись полукругом на зеленом лугу лицом к границе. На той стороне вдоль реки шагал польский солдат в конфедератке. На нашей — стоял красноармеец.

Ребята дружно затянули:

«Вперед, заре навстречу…»

С польского хуторка на противоположном берегу потянулись взрослые и дети. Пионеры с еще большим задором пели одну песню за другой. Когда начались физкультурные упражнения, на той стороне уже собралась большая толпа. Под конец ребята замерли в высокой пирамиде, на вершине которой стояла девочка с поднятым над головой красным флажком.

Польский пограничник уже не вышагивал вдоль берега, а, стоя поодаль, тоже смотрел на юных гимнастов.

Очень довольные, под строевую песню, ребята к обеду вернулись в местечко. Отпустив их, я пошел узнать, вернулся ли Пиня. Теперь повидаться с ним было совершенно необходимо. Но он еще не приехал. Только вечером я узнал, что семинар продлится пятнадцать дней, следовательно, раньше и ждать его нечего.

В эту ночь я не сомкнул глаз. Лежал в темной комнате на узкой деревянной кушетке и думал о Ехевед, о Пине и снова о ней. Вспоминал ее лицо, ее смех, каждое ее слово и никак не мог понять, почему она выбрала меня, предпочла встречаться со мной, а не с ним. Правда, я играл на скрипке, тромбоне, рояле, немножко рисовал. Но ведь Пиня был чуть ли не первым человеком в местечке — вожак молодежи и председатель местечкового Совета. Я был крепкий, здоровый парень с копной черных волос, но и Пиня не мог пожаловаться на свою внешность. К тому же они знали друг друга с детства. Нет, я не мог понять, что она во мне нашла…

Под утро я наконец принял решение: написать Пине, рассказать ему все без утайки. Откровенно. Честно.

После полудня, оставшись один в клубе, я несколько часов просидел над письмом. Потом внимательно прочитал его и задумался. Получив это послание, Пиня, конечно, огорчится. Настроение будет у него испорчено, и, главное, он ведь все равно ничего не сможет предпринять. Не бросит же он семинар, чтобы приехать в местечко. А если б даже приехал, наверное, ничего от этого не изменится. Пожалуй, самое правильное — отдать это письмо, когда он вернется.

Когда стало смеркаться, я направился к пожарной каланче, которая возвышалась в центре местечка, недалеко от базара. На сердце у меня было неспокойно, и я шел быстро, чтобы ни о чем больше не думать.

Увидев меня, Ехевед подбежала ко мне. Лицо ее засветилось радостью.

— Пройдемся немножко.

Мы свернули с главной улицы на боковую, где не было гуляющих, и медленно пошли по деревянному шаткому тротуару. Очень хотелось взять ее под руку, но я не посмел. Мне было хорошо уже оттого, что она рядом, я слышу ее голос, ощущаю ее близость. Оживленно, почти с детским восторгом она рассказывала о красоте Ленинграда, об исторических памятниках чудесного города, об университете, в котором учится, об Исаакиевском соборе, оперном театре, Эрмитаже.

Я слушал ее, затаив дыхание, боясь перебить ее, и все же кое-что рассказал о своем родном городе Минске.

Мы так увлеклись, что даже не заметили, как вышли в поле. Здесь небо было как будто выше и звезды ярче. По одну сторону залитой лунным светом дороги покачивались круглые шапки подсолнухов, по другую — серебрились пышные султаны кукурузы, а откуда-то еще доносился аромат цветущего клевера. Мы долго гуляли, опьяненные тишиной летней ночи, тончайшими запахами теплой, щедрой земли.

Когда мы возвращались, ни в одном окне уже не было света. Я проводил Ехевед к дому ее родителей. Там, вероятно, тоже спали.

Она тихо поднялась на крылечко, села в уголке на узкую лавочку и поманила меня. Я бесшумно поднялся по ступенькам и опустился возле нее на выступ кирпичной кладки. Очевидно, дом собирались строить каменный, но по каким-то причинам раздумали, и выше уже поднималась обычная, как везде в местечке, деревянная стена.

По обеим сторонам крылечка шелестели клены, скрывая нас в своей тени. Мы сидели совсем близко друг к другу, тихо разговаривали и не могли наговориться. Начинало светать. Пора расставаться.

— Соля, я хочу тебе кое-что сказать, — шепнула она. — Ты очень, очень нравишься моим подругам. Все они в тебя влюбились. Это от них. — И она прикоснулась своими губами к моим и исчезла, тихо притворив за собой дверь.