История одной любви - [3]

Очевидно, настала минута, когда этому человеку нужно было выговориться, поделиться своей болью. Я не стал опровергать его предположение насчет моей профессии и сказал как можно мягче:

— Не слишком ли вы строги к себе?

— Нет, нет! Я совершил преступление. Теперь я в этом не сомневаюсь, — в голосе его звучала горечь.

— Поскольку кодексом ваше преступление не предусмотрено, в чем же оно состоит? — спросил я.

— В чем? — Он вздохнул, посмотрел на меня своими большими печальными глазами. — Это долго, очень долго рассказывать. История почти целой жизни.

Он задумался, как бы советуясь с самим собой, потом посмотрел на конверт и, подавив тяжелый вздох, проговорил:

— Если вас интересует, если хотите выслушать. Это, как я уже сказал, история целой жизни, и рассказывать надо с самого начала… Иначе невозможно. Вам еще далеко ехать?

Я ответил.

— А мне надо выходить в Чите. Поезд прибывает туда в половине второго ночи. Ехать вместе нам осталось часов шесть… Что ж, я расскажу вам самую суть.

Он налил чаю мне, потом себе, сделал несколько глотков и начал свою исповедь:

— Тогда мне было семнадцать. Да, всего семнадцать лет. И учился я в музыкальном училище. В Минске. На первом курсе. Жил в общежитии. Двадцать пареньков в одной комнате: виолончелисты, скрипачи, флейтисты. Жили бедно, но весело. Дискутировали, фантазировали. Славная, романтическая пора! Демонстрации. В латаных брюках, в рваных башмаках гордо вышагивали по городу, распевая: «Мы молодая гвардия…». Ведь будущее принадлежало нам.

Нэпманы — это был двадцать четвертый год, — обыватели сторонились нас, веселых голодранцев. Жили мы, как подобает коммунарам: все в одинаковых условиях. Все равны. Карманных денег ни у кого не было. Питались в студенческой столовой. Делились всем. Посылки из дому с продуктами отдавали в общий котел. Удавалось заработать несколько рублей, они шли в студенческую кассу. Мы презирали мелкобуржуазные собственнические чувства. Мечтали о мировой революции.

Учебный год закончился. Ребята разъезжались на каникулы — кто домой, к родителям, кто по заданию комсомола на стройку. Меня вызвали в комсомольскую ячейку, и секретарь спросил, где и как я собираюсь провести лето. Этого я еще и сам не знал. Ехать мне было некуда. Родители погибли во время пожара. Из всей семьи спасли меня одного. Отдали в сиротский приют. Затем, уже при советской власти, меня взяли в детдом.

— Что собираешься делать? — спросил секретарь. Я сказал, что был бы не прочь где-либо поработать.

— Отлично! Поедешь в подшефное местечко. Поможешь там комсомолии наладить культурно-массовую работу. Бухгалтерия выдаст тебе стипендию за два месяца и литер. Этих денег тебе хватит. Койденовским поездом доедешь до Негорелого. Оттуда до Карелиц верст десять. Местечко у самой польской границы. Что это значит, сам понимаешь, не буду объяснять! Одно слово — граница. Работы тебе там хватит..

Выехал я на другой день. По пути от станции до местечка я узнал от возницы, что в Карелицах всего лишь восемь комсомольцев. И секретарем у них славный парень, Пиня Швалб, один из первых комсомольцев района. Он же и председатель местечкового Совета.

В клубе я нашел Пиню Швалба, широкоплечего статного юношу с мягким русым чубом и проницательными, умными глазами. Он очень обрадовался, узнав, что я из музыкального училища и к тому же немножко умею рисовать.

— Такой культурный человек нам вот так нужен, — он полоснул себя ребром ладони по горлу. — Мы тут такое развернем — оркестр, стенгазету, плакаты… Но, — прервал он сам себя, сначала пойдем, устрою на квартиру.

Он отвел меня к симпатичной пожилой женщине, домик которой был по соседству с клубом.

С Пиней я подружился сразу. Был он на два года старше меня, веселый, прямой, вообще — добрая душа. Вернувшись в клуб, мы стали составлять план культурной работы. На второй день Пиня созвал комсомольское собрание. Особую радость у ребят вызвало сообщение, что теперь в местечке будет свой оркестр.

Однажды в тихий и теплый вечер после репетиции мы вместе с Пиней вышли погулять. С реки, что протекала за местечком, поднимался легкий, серебрившийся в лунном свете туман. В нем тонули деревья, кусты, даже дома принимали какие-то таинственные очертания. Откуда-то доносился нежный, сладкий запах маттиолы. Улица была безлюдна, шаги наши будто глохли в тумане.

— В Минске тебя, наверное, ждет любимая девушка? — негромко спросил Пиня.

— Нет… Я еще… ни в кого не влюблялся, — смущенно проговорил я, потому что такого вопроса от секретаря ячейки никак не ожидал.

— А я еще в школе влюбился… Теперь ей, Ехевед, семнадцать, и она студентка Ленинградского университета. Недавно приехала на каникулы. Если бы ты знал, какая она способная, какая красивая, умная, скромная… — продолжал Пиня говорить о Ехевед, которую любит больше жизни, но она непролетарского происхождения. В этом она, конечно, не виновата. Но вот ее отец — габе в синагоге — косо смотрит на комсомольцев. А он, Пиня, к тому же секретарь ячейки, председатель местечкового Совета, член райкома комсомола. Разумом Пиня понимает, что надо, обязательно надо подавить в себе любовь. Ни к чему хорошему это не приведет. Старался забыть Ехевед. И не может. Она стала еще красивей, еще милей. Он просто не знает, что теперь делать…