История одной любви - [15]

— Я ее даже не начинал читать, — вырвалось у меня.

Она с некоторым изумлением приподняла тонкие брови.

— В таком случае, если хочешь, возьми журнал с собой. Все же со статьей стоит ознакомиться.

Я поблагодарил.

— Можешь держать журнал сколько захочешь. Мне он уже не нужен, — сказала она и пошла провожать меня по длинному темному коридору.

В этот вечер я и не брался за книги. Окоченевший, бродил по заснеженным городским улицам, с горьким сознанием того, что эти полтора года, прошедшие поело нашей встречи, я сам себя обманывал. Надо набраться мужества и забыть ее. Совсем забыть! Не ходить к ней больше!

Конечно, я не буду к ней ходить. Но журнал ведь надо вернуть. Зайду еще раз, один-единственный раз, на несколько минут, не больше, и все!

В общежитие я вернулся поздно вечером и сразу же прочел статью. Решил, пока она готовится к сессии, журнал не относить.

Лишь через несколько недель, после того как с успехом исполнил на виолончели Сонату ре мажор Мендельсона и получил высокую оценку профессора, окрыленный, радостный, я собрался на Восемнадцатую линию.

Но уже около ее дома меня охватило сомнение — заходить или нет. Лучше бы отослать журнал по почте. Раз я ее совершенно не интересую, пусть поймет, что и я не очень-то стремлюсь с ней повидаться. Однако выполнить это намерение у меня не хватило воли. Стараясь подавить волнение, я медленно поднялся на третий этаж.

— Ты принес журнал? — удивленно спросила она, когда я вошел. — Мог оставить его у себя. Я ведь прочитала его от корки до корки, — и, складывая книги на столе, предложила, если я не тороплюсь, присесть. В ее распоряжении еще минут пятнадцать, она и сама рада немного отдохнуть, предложила мне все то же плетеное кресло, а сама села на табурет у круглого столика.

— Что-то меня знобит, — проговорила Ехевед и надела поверх блузки голубую кофту. Ту самую вязанку, которой мы с ней прикрывали плечи, когда сидели в предутренние часы на крылечке.

Застегивая пуговицы, она очень спокойно, как с обычным знакомым, продолжала разговор. Расспрашивала, как мне нравится Ленинград, в каких музеях я уже побывал и на каких выставках. Потом перешла на литературу. Посоветовала прочесть новые стихи Михаила Светлова и «После всего» Давида Бергельсона. Книги эти у нее есть, и она может мне их дать.

Заговорили о театре. Ей бы очень хотелось посмотреть «Дни Турбиных», но даже на симфонический концерт некогда сходить, хотя без музыки она просто жить не может. Что поделаешь, ни минуты свободной. Не Успела разделаться с сессией, как надо подготовить доклад, трудный, но на очень интересную тему. Кроме того, много времени отнимают уроки по высшей математике, которые она дает хозяйской дочери и еще нескольким студенткам. Стипендии она не получает, а перейти на иждивение сестры не хочет. Не так уж много ей надо. Так что скромного заработка вполне хватает на жизнь, а иногда даже отправляет небольшую посылку родителям.

Я любовался ею, с удовольствием слушая ее бесхитростный рассказ. Она рассчитывает только на себя, на свои силы и не хочет никому ничем быть обязанной. Это было так на нее похоже. Меня радовало, что она запросто делится со мной своими заботами, сидит близко от меня, что дышу с ней одним воздухом. И эти мгновения, проведенные рядом с ней, были мне несказанно дороги.

Она рассказывала обо всем, но ни разу не вспомнила ни того светлого лета, ни того зимнего дня, когда мы на разных санях ехали к пограничной станции. Не вспомнила ни одним словом, как будто этого никогда не было.

Стук в дверь раздался для меня совсем неожиданно. Пришли ее взрослые ученицы. Я попрощался и сразу ушел, забыв взять стихи Светлова и томик Бергельсона. Мне казалось, что ее отношение ко мне немного изменилось: говорила со мной о житейских делах. И книги… если б не хотела, чтоб я приходил, не предложила бы взять их. Поэтому я время от времени, не очень часто, чтобы не быть назойливым, заходил к Ехевед, обычно после занятий в консерватории. Заставал ее всегда одну за книгами по таким предметам, о которых у меня было весьма смутное представление. Она приглашала меня посидеть, давала какие-нибудь журналы, извинялась и снова с головой уходила в свои конспекты и книги.

Проходил час, а иногда и больше, она не поднимала головы. А я, боясь ей помешать, лишь смотрел и смотрел на нее с тоской, терзая себя воспоминаниями о прошлом. Но заговорить, задать хоть один вопрос не решался.

Я бы сидел и сидел, если б не понимал, что пора и честь знать — нельзя же ей столько докучать.

Как ни прискорбно для меня это было, но я стал замечать, что принимает меня Ехевед все холоднее, ни о чем не спрашивает и сама ограничивается несколькими сухими фразами.

Да, все кончено. Я ей совершенно не нужен. Все. Конец. Довольно! Это было последнее посещение. Больше я к ней не пойду.

Но стоило покинуть ее дом, как я с нетерпением уже ждал того дня, когда опять смогу пойти к ней. Сердце ныло, не давало покоя. Меня тянуло и тянуло к Ехевед. Я боролся с собой, твердил: «Не думай о ней, у тебя есть твоя музыка, твоя виолончель…» Играл я днем идо позднего вечера. Играл с болью и радостью, с горечью и любовью. И видел ее, видел Ехевед, говорил с ней, открывал душу — все чувства, все мысли вкладывал в музыку, в игру на своей дорогой виолончели. Наконец-то я мог давать волю своим чувствам, поверять виолончели все то, чего не смел сказать в скромной и строгой комнатке Ехевед.