История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха - [61]

Да, вот такая славная группа подающих надежды молодых немецких интеллектуалов. Кто бы мог подумать, увидев их в 1932 году, сидящих за круглым столом, взапуски курящих и горячо, но уважительно спорящих друг с другом, что спустя несколько лет они окажутся по разные стороны баррикад, готовые перестрелять друг друга? Потому что сегодня (чтобы уж сразу все сказать) Хирш, Хессель и я — в эмиграции, Брок и Хольц — довольно крупные нацистские функционеры, а фон Хаген — адвокат в Берлине, член Национал-социалистического союза юристов и боец Национал-социалистического мотомеханизированного корпуса[212], а также, наверное (с сожалением, но… положение обязывает), и член партии. Впрочем, мне известно, что и в этой ситуации он по-прежнему верен своей старой роли посредника.

С начала марта атмосфера в нашей группе стала тяжелой. Внезапно сделалось нелегко вести рыцарско-академические дискуссии о нацистах. Например, мне вспоминаются мучительно-напряженные посиделки у Хирша накануне 1 апреля 1933 года. Брок открыто говорил, что он не без сочувственного интереса наблюдает за тем, что вот-вот должно было разразиться, и наслаждался чувством превосходства, когда констатировал: «Среди моих еврейских знакомых налицо определенная нервозность». Организация бойкота кажется ему довольно убогой, однако (продолжал он в том же тоне) довольно интересно, как пройдет такой вот массовый эксперимент. В любом случае здесь открываются необычайно интересные перспективы. Так высказался Брок, и трудно было что-либо возразить ему, не получив в ответ дерзкой улыбки. Хольц, со своей стороны, рассудительно заметил, что, конечно, во время столь сумбурно сымпровизированного массового процесса не могут не произойти в высшей степени прискорбные происшествия, но не следует забывать, что евреи… — и так далее, и тому подобное. Наш хозяин дома, Хирш, не видя в данном случае необходимости поддерживать антисемитов, молчал и только нервно покусывал губы. Фон Хаген тактично возразил, что, с другой стороны, евреи… — и так далее, и тому подобное. Это был превосходный разговор о евреях, и он знай себе тянулся без остановки. Хирш молчал и только время от времени предлагал гостям сигареты. Хессель атаковал расовое учение научными аргументами. Хольц очень педантично и рассудительно принялся защищать расизм такими же научными контраргументами. «Прекрасно, Хессель, — медленно говорил он, покуривая сигарету, затягиваясь, выпуская дым и провожая взглядом сизые колечки, — в государстве всего человечества, молчаливо вами предполагаемом, таких проблем существовать не должно. Однако вам придется признать, что в рамках создания сильного национального государства, а в настоящее время речь идет исключительно о нем, народная гомогенность…» Вот тут мне сделалось совсем скверно, и я решил быть бестактным. «Мне кажется, — сказал я, — мы спорим не о создании сильного национального государства, но о личной позиции каждого из нас, не так ли? Ведь в настоящее время, кроме нее, нет ничего, на что мы можем практически повлиять… В вашей позиции, господин Хольц, меня интересует то, как вы ухитряетесь сочетать ваши взгляды с пребыванием в гостях у господина Хирша?» Тут Хирш не преминул вмешаться и заявить, что он ни в коей мере не связывает взгляды и убеждения своих гостей с их пребыванием у него дома, и так далее, и тому подобное… «Разумеется, — заговорил я, теперь уже разозлившись на Хирша, — но я критикую не вашу позицию, а позицию господина Хольца. Мне интересно, как чувствует себя человек, который пользуется гостеприимством того, кого он принципиально хотел бы уничтожить вместе со всеми его собратьями?» «Да кто же говорит об уничтожении!» — воскликнул Хольц, и все хором запротестовали, за исключением Брока, который заметил, что для себя он не видит здесь никакого непреодолимого противоречия: «Вы наверняка знаете, что во время войны офицеры часто бывали в гостях у тех хозяев, чьи дома им предстояло взрывать»[213]. Между тем Хольц вдумчиво доказывал мне, что ни о каком «уничтожении» и речи быть не может, коль скоро на очереди только организованный и дисциплинированный бойкот еврейских коммерсантов. «То есть как это речь не идет ни о каком уничтожении? — почти что выкрикнул я. — Если кого-то систематически, организованно и дисциплинированно разоряют, то в конце концов он сдохнет от голода, не так ли? Сознательно доводить кого-то до голодной смерти я называю уничтожением, а вы — нет?» «Спокойней, спокойней, — отвечал Хольц, — в Германии никто не умирает от голода. Если еврейские лавочники разорятся до тла, им будет оказана благотворительная помощь…» Самое страшное, что он говорил это совершенно серьезно, без какой-либо насмешки или иронии. Мы расстались в раздражении.

В течение апреля, до того как прием в национал-социалистическую партию был «закрыт», Хольц и Брок стали нацистами. Было бы неверно числить их по разряду откровенных конъюнктурщиков и карьеристов. Без сомнения, и у того и у другого во взглядах и убеждениях были пункты совпадения с нацистами. Но до сей поры этих пунктов совпадения недоставало, чтобы Брок и Хольц стали членами партии. Их сразило обаяние нацистской победы.