История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха - [60]
Кое-кого из этих писателей и поэтов я знал лично. Для каждого или почти каждого из них все-таки наставал такой момент, после которого не замечать что-либо было просто невозможно, грохотало такое событие, которое нельзя было не услышать, сколько ни затыкай себе уши, — скажем, арест друга или нечто подобное. От этого не могли защитить никакие, даже самые светлые воспоминания детства. И тогда наступал крах. Это печальные истории. В свое время я расскажу некоторые из них.
Таковы были внутренние конфликты немцев летом 1933 года. Они немного походили на выбор между тем или иным видом духовной смерти; и тот, кто прожил большую часть жизни в нормальной обстановке, чувствовал себя попавшим в сумасшедший дом или, скорее, в экспериментальную психопатологическую лабораторию. Ничего не поделаешь: так было, и я ничего не могу здесь изменить. Между тем это были относительно вегетарианские времена. Вскоре все пошло по-другому.
Итак, мне не удалось изолироваться в маленьком, защищенном со всех сторон частном секторе личной жизни; я понял это скоро — по той простой причине, что такого сектора просто не существовало. В мою частную жизнь ворвались сильные ветры и разом ее разметали. От тех, кого я мог бы назвать кругом моих друзей, к осени 1933 года не осталось ни души.
До этого времени у нас было небольшое профессиональное сообщество, состоящее из шестерых молодых интеллектуалов. Все — референдарии, все — накануне асессорских экзаменов, все — из одного и того же социального слоя. Мы вместе готовились к экзаменам, но это был лишь внешний повод; очень скоро мы на наших встречах перестали ограничиваться подготовкой к экзаменам, и группа превратилась в небольшой интимный клуб спорщиков. У нас были очень разные взгляды, но мы никогда не опускались до того, чтобы ненавидеть за это друг друга. Мы любили друг друга. Впрочем, нельзя сказать, чтобы наши взгляды и убеждения просто фронтально противостояли друг другу; скорее — что очень типично для молодой интеллектуальной Германии 1932 года — они замыкались в круг, причем крайние точки в этом круге соприкасались.
К примеру, на крайнем левом фланге стоял Хессель (все имена моих тогдашних друзей вымышленные), сын врача, симпатизировавший коммунистам, на крайне правом — Хольц, офицерский сын, настроенный весьма националистически и милитаристски. Однако оба часто выступали единым фронтом против нас, то есть остальных четверых, поскольку оба вышли из «молодежного движения», оба «партийно» мыслили и были противниками буржуазности и индивидуализма; оба имели свой более или менее отчетливый идеал «общности» и «единого духа»; оба, как бык красную тряпку, ненавидели джаз, модные журналы, Курфюрстендамм[210], короче говоря, весь шикарный мир бешеных денег и лихих трат; ну и конечно, оба питали тайную страстишку к террору, только у Хесселя она прикрывалась странными для нее гуманистическими, а у Хольца — националистическими одеждами. Вероятно, одинаковые взгляды формируют одинаковые лица. Оба были похожи, и у того и у другого лицо было застывшее, сухое, без тени улыбки. Они не уставали подчеркивать неулыбчивое уважение друг к другу. Впрочем, до поры до времени нам всем казалось, что в нашем кругу рыцарственность предполагается сама собой.
Двое других идеологических противников, прекрасно понимавших друг друга и на основе этого понимания порой выступавших единым фронтом против своих же союзников, были Брок и я. На политической шкале расположить нас было куда сложнее, чем Хесселя и Хольца. Политические взгляды Брока были революционными и крайне националистическими, тогда как я был консерватором и индивидуалистом; из идейного арсенала правых и левых мы выхватывали принципиально разные боеприпасы. Но кое-что нас объединяло: оба эстеты, мы молились неполитическим богам. Божеством Брока была авантюра, причем коллективная авантюра большого стиля, вроде войны 1914–1918 годов или инфляции 1923-го, а лучше бы все вместе: я поклонялся богу моего любимого Гёте и Моцарта[211]. Итак, мы с Броком были противниками, но противниками, подмигивающими друг другу. Ну и кроме того, мы с Броком славно выпивали. Что до Хесселя, то он вовсе не пил, он был принципиально противник алкоголя, Хольц же часто напивался до свинского состояния.
И наконец, в нашей компании были два посредника, смягчающие столкновения враждующих сторон: Хирш — сын университетского профессора-еврея, и фон Хаген, сын крупного министерского чиновника. Фон Хаген единственный входил в политические организации. Он был членом Немецкой демократической партии и «Рейхсбаннера»; но это не мешало, а скорее даже помогало ему посредничать между всеми сторонами и относиться с пониманием к любым взглядам; кроме того, он был воплощением благовоспитанности, виртуозом такта и хороших манер. В его присутствии ни одна дискуссия не могла выродиться в оскорбительный спор. Фон Хагену охотно ассистировал Хирш. Его особенностями были мягкий скепсис и «экспериментальный» антисемитизм. Да, он питал слабость к антисемитам; он то и дело пытался «дать им шанс». Я вспоминаю один разговор, в котором Хирш совершенно серьезно отстаивал антисемитские позиции, тогда как я, уже хотя бы ради сохранения идеологического паритета, антитевтонские. Вот так, по-рыцарски, мы вели себя. Вообще, Хирш и фон Хаген добивались от Хольца и Хесселя снисходительной улыбки, а от Брока и меня серьезных «исповедей». Они старались не допустить, чтобы Хольц и я, нападая на Хирша и Брока или наоборот, не сокрушили священные ценности своих оппонентов (такая опасность возникала только при данной расстановке сил).
