История о Михаиле и Андронике Палеологах - [8]

8. Но царь, быв горяч во всех отношениях, сильно трогался и унизительным о себе мнением (ибо владевшая им мучительная болезнь заставляла его везде подозревать что-нибудь ужасное). Он лишил чести Алексея Рауля, возведенного в достоинство протовестиария [12] и на его место поставил Георгия Музалона, атрамитянина, выдав за него Феодору из дома Кантакузинов, племянницу Палеолога; потом среднего его брата Андроника, сделав великим доместиком [13], женил на Клоисте, дочери Рауля; третьего же брата возвел в сан протиеракариса [14]. Эти люди нисколько не принадлежали к благородному сословию, а только занимали и сопровождали Феодора в его детстве. Кроме того он выколол глаза двум вельможам, из которых один был сын Алексея Стратигопула, Константин, удостоившийся знаменитого брачного союза (за ним была племянница того царя Иоанна), а другой — Феодор Филес. И много подобных дел совершил он, смиряя людей, гордившихся своей кровью, и приготовляя себе, по его мнению, безопасное шествие вперед: так как болезнь не давала ему отдыху; и днем и ночью не представлял он ничего, кроме худого.

9. Тогда как Палеолог, стоя во главе Месофинийского [15] легиона и даже начальствуя над самою дружиною воинов из знаменитых фамилий [16], сильно действовал на Италию, — подходит к нему некто из придворных, по имени Котис, бывший с ним в особенной дружбе, и дает заметить самым своим видом, что ему тяжело говорить о том, о чем хотел. «Если ты, сказал он, не воспользуешься бегством, то чрез несколько дней испытаешь великую беду. Да и мне по той же причине не безопасно здесь оставаться, но обоим нам надобно бежать в Персию, если тебе жаль своих глаз». Так говорил он, и словом дружбы совершенно убедил Палеолога, который, преследуемый подозрением в домогательстве царствования, и без того всегда боялся за самого себя. Подозрение-то не миновало и дяди его, великого хартуллария [17], который назывался тоже Михаилом Палеологом. Говорят, однажды спросили его о царской власти, и он простодушно отвечал: кому Бог дает царствовать, тот не виноват, если позовут его на царство. За это державный возненавидел его и, представляя, как такой человек может иметь такие заносчивые мысли, связал его и посадил в тюрьму. И так узнав о наступающей беде и справедливо пугаясь, как бы, оставшись здесь, не испытать опасности, Палеолог почитал себя человеком крайне жалким и решился — хотя на постыдное, однако ж на спасительное дело — бежать заграницу. Тотчас из двух представившихся ему зол, он, под влиянием страха, избирает меньшее: стараясь, сколько мог, долее оставаться невидимым, берет с собою некоторых домашних, переправляется чрез реку Сангару, бежит опрометью прямо в Персию и приходит к султану. Султан принимает его радушно, с надлежащими почестями. Там у иностранцев, ведя войско под царскими знаменами против врагов султана, Палеолог совершает подвиги мужества, в надежде смягчить сердце царя, если он услышит о том; но наконец одумавшись и уже решаясь бежать назад, приходит к тогдашнему предстоятелю Иконийской церкви и делает его посредником между собою и царем, не пришлет ли ему царь грамоты с уверением, что он совершенно перестал гневаться и позволяет ему возвратиться в отечество. Когда иерарх наскоро написал письмо к державному, выражая свое ходатайство за Палеолога, — державный, прочитав его, обнаружил сочувствие и собственноручным ответом обезопашивал беглеца, что от царского гнева не потерпит он ничего неприязненного, если возвратится на родину. И действительно, смирившийся был принят великодушно; для возвратившегося отверсты были объятия; сознавшемуся, что его вина непростительна, выражено сочувствие и возвращены прежние почести.

10. Вскоре за этим разнеслась у нас молва о взятии на западе города Эпидамна [18] и о том, что его жителям нужен архиерей, что там требуются и военачальник и войско. Поэтому в сан архиерея тотчас возведен был Халкутци, который украшался достоинством великого скевофилакса [19] великой церкви, а военачальником вместе с ним отправлен туда Палеолог, которому приказано, по усмотрению, содействовать там и другим вождям, особенно же архиерею. Быстро проехав Фессалию и уже собираясь переправиться чрез реку Вардарий, военачальник со своими войсками начал переправу первый, как вдруг в этих войсках встретил замешательство и расположение к измене, которую затеял побочный сын деспота Михаила, Мануил [20]. Явившись там с значительным войском и завязав сражение, он сошелся с военачальником и сперва ударом копья сбил его с ног; но потом этот встал, сел на коня и нанес ему такую рану, какой сам не получил.

11. Тогда правитель Диррахии, пользуясь этим возмущением, обратился к Фессалонике и, по-видимому, усиливался склонить ее на сторону возмутителей; а между тем распространилась молва, гласившая, что в Фессалонику скоро приедет комит царской конюшни, Хадин, с единственною целью взять Палеолога и в узах отправить к царю. Услышав об этом, Палеолог (который в то время тоже был в Фессалонике) сильно оскорбился и сам с собою размышлял, что это вздумалось царю, только что отправив меня, опять возвращать с бесчестием? Отчего это, удостоив меня письменно сочувствия и не только великодушно забыв о моих поступках, но и вверив мне важное дело военачальника, он теперь берет свое слово назад и осуждает меня как бы в дознанных уже преступлениях? Не зная, как справиться со своими мыслями и какой избрать путь, он решился прибегнуть к Богу: открыл свою душу диррахийскому предстоятелю и просил помолиться о нем пред Божественным престолом. Так как предметом прошения было дело богоугодное, то в Акатонийской обители тотчас после вечерни начали петь молебен, а на завтра архиерей положил совершить тайноводственное священнослужение. Когда наступил день и надлежало прочитать так называемые часы, архиерей пред литургиею, предписав молчание клиру, стал сам наедине беседовать с Богом и в глубокой тишине своей души возносил обычные преджертвосовершительные молитвы. Во время этого-то молитвословия слышал он, говорят, голос, повторившийся три раза — не вдруг, а с некоторыми промежутками. И этот голос произносим был не на обыкновенном наречии, даже не только не по-эллински, но и не на каком ином языке. Говорилось — μαρπου,— и больше ничего. Удивившись этому, архиерей тотчас пошел к фессалоникийскому предстоятелю (то был Дисипат Мануил) и объявил ему, как он со псалмопением стоял пред Богом и как, занятый тою мыслью, о которой было сказано, нечаянно услышал голос. Долго рассматривал это выражение Дисипат и, мысленно находя в нем нечто сходное с древним Βεκλας