История моей юности - [47]

О, как я им завидовал! На них все блестело и сверкало. Прекрасные черкески, великолепные папахи из первосортного каракуля. Гозыри, кинжалы, пояса, шашки горели в золоте, серебре. На груди у них сверкали кресты и медали. На малинового цвета штанах поблескивали серебряные лампасы.

Как мне хотелось быть таким же блистательным!

Тогда я еще не понимал того, что деньги делали их такими красивыми и нарядными. Ведь все они были сынками богатых, состоятельных родителей. После я встречал горцев и других бедно одетых солдат, в залатанных штанах и грубошерстных черкесках, в шапках из собачьих шкур.

По воскресным дням я бродил по городу, а вечерами шел в городской парк, заполненный до отказа молодежью.

Посреди парка гремел духовой оркестр. Перед ним на бетонированной площадке танцевали пары.

Однажды оркестр заиграл Наурскую лезгинку. Все в такт музыке хлопали в ладоши. На площадку, как кошка, гибко выпрыгнул затянутый в белую черкеску горец. Легко перебирая ногами, обутыми в мягкие кавказские сапоги, он завертелся по кругу волчком.

— Аса!.. Аса!.. — выкрикивала толпа, хлопая в ладоши.

Знакомый солдат слегка толкнул меня в спину.

— А ну, дай, Саша, им чертей!

Я рванулся на площадку.

— Аса!.. Аса!.. — хлопали солдаты, девушки, горцы. — Аса!..

Я носился по кругу вслед за горцем.

— Аса!.. Аса!..

Но вот оркестр умолк, пляска закончилась.

— Браво!.. Браво!.. — хлопали в ладоши зрители. Вспотевший, тяжело дыша, я пошел по саду.

Знакомый солдат разговаривал с двумя девушками.

— Иди сюда! — позвал он меня. — Иди познакомься с барышнями… Гимназистки…

Я подошел к ним.

— Знакомьтесь, — сказал солдат. — Вольноопределяющийся…

— Саша, — добавил я.

— Люба, — сказала несколько жеманно высокая красивая девушка, пожимая мою руку.

Я подал руку второй девушке.

— Катя, — тихо назвала себя та.

— Вы восхитительно танцуете, — сказала Люба. — Правда, дагестанец-то, конечно, лучше вас танцует, но на то он и дагестанец.

— А по-моему, и не лучше, — возразила Катя. — Саша лучше танцует. У Саши получается как-то… ну, как это сказать… поэтичнее, что ли… Нет!.. Вы танцуете очень хорошо!.. Вы и бальные танцы танцуете?

— Немного танцую, — сказал я.

Катя была маленькой, изящной девушкой лет семнадцати. Черненькая, кудрявенькая, с живыми смешливыми глазами. Она, быть может, была и не так красива, как ее подруга Люба, но понравилась мне больше. Больше в ней было простоты.

Домой!

Город Темир-Хан-Шура[9] сравнительно небольшой. Но центральная улица его всегда была заполнена праздно разгуливавшей публикой. Весело щебеча, сновали по магазинам нарядные дамы, фланировали взад-вперед по тротуарам военные всех родов войск. По вечерам высыпали на улицу гимназисты и гимназистки. Расхаживали щегольски разодетые в черкески горцы, обвешанные оружием в дорогой золотой и серебряной оправе — кинжалами и револьверами.

После занятий в канцелярии я бывал свободен до утра следующего дня. От нечего делать я выходил на главную улицу и бродил по ней.

Иногда совсем неожиданно то там, то здесь возникали митинги. Вокруг оратора скапливались любопытные.

Протискиваясь в толпу, прислушивался и я к ораторам, пытаясь понять и разобраться, о чем они говорят. Выступали представители разных направлений и партий: эсеры, кадеты, меньшевики, октябристы, трудовики, анархисты, большевики и многие другие.

Солдаты всем ораторам дружно хлопали в ладоши и кричали: «Правильно!»

Так казалось вначале, а потом я заметил, что все-таки охотнее солдаты слушали большевиков. Им они громче и аплодировали. Я не понимал, почему это так, а потом догадался: большевики говорили о более близких для солдат вещах. Они требовали прекращения кровопролитной войны и немедленного раздела земли между крестьянами…

Лозунги большевиков о прекращении войны и заключении мира с Германией стали популярными в народе. О них заговорили повсюду.

Меня только поражало, с какой смелостью большевики говорят об этом. Будь это при царском режиме, не миновать бы таким смельчакам каторги.

Все то, что я видел и слышал, конечно, не могло пройти бесследно мимо моего сознания. Я уже не был тем наивным деревенским увальнем, каким приехал сюда из станицы. Жизнь в течение полугода в городе, общение с горожанами, а также с бывалыми, разбитными солдатами делали свое дело. Я взрослел, стал кое в чем разбираться. Детские мечты о подвигах и приключениях теперь мне были смешны. Да и военная служба в пропахшей табаком канцелярии, с постоянной трескотней на машинке, опротивела.

Я затомился, заскучал, захотелось очень в станицу.

Однажды, улучив момент, когда мы с князем в канцелярии были одни, я с трепетом сказал ему:

— Господин полковник, разрешите к вам обратиться.

Князь, сняв пенсне, взглянул на меня.

— Говорите.

— Господин полковник, отпустите меня в отпуск домой… Пожалуйста, господин полковник, хоть на недельку… Мне надо.

Полковник усмехнулся.

— Очень надо?

— Очень.

— Соскучились?

— Да.

— Ну, хорошо, — сказал князь. — Я не буду возражать… Но только вы поговорите насчет отпуска со штаб-ротмистром Джафаровым. Неудобно его обходить: он ваш командир…

Я сник. Командир сотни Джафаров был вспыльчивый, раздражительный человек. Он никогда не говорил спокойно, все кричал. Его все боялись. Говорить с ним для меня было страшным делом…