История моей смерти - [17]

— Эй, любезный!

Я не знал, как правильно обращаться к цыгану, но рассудил, что чем хуже — тем лучше. Зачем он девушку обижает? Да еще и в присутствии дворянина королевства!

— Отстань от нее. Она тут ни при чем. Это все мои дела, и не тебе вмешиваться.

Тут только он меня как следует разглядел. Наверное, до сего момента думал, что девица связалась с мастеровым или кем-то вроде этого. А тут в глаза цыгану бросилась моя шелковая рубашка (жалко, я котту снял — жарко стало) и красивый пояс, и он прямо в лице изменился.

— Прошу прощения, благородный сэр… Вам, стало быть, моя дочка приглянулась? Так сразу бы и сказали, я разве против, только нельзя ли попозже, ей бы сейчас еще станцевать… Мы люди бедные…

— Бедные ваши души, — отрезал я с отвращением. — Так их и погубить недолго, если девушками торговать. Вот что, цыган: я хочу ее у тебя забрать. Насовсем.

За спиной у меня что-то пискнуло. Должно быть, это была Уна. Но я не оглядывался, чтобы не потерять уверенный вид. А ведь я даже не спросил ее, хочет ли она уйти со мной… Почему-то ни на миг не сомневался, что хочет. Она же так плакала.

— Это моя родная доченька, — живо отозвался цыган, блестя глазами, как торговец на рынке. — Разве же я могу свою малышку в чужие руки отдать? А вдруг вы, благородный сэр, потом заскучаете и выкинете ее на дорогу? Тяжело ей придется, бедной девочке…

Никакая она тебе не доченька, подумал я с отвращением. Но вслух не сказал, конечно.

— Не тяжелей, чем с вами, цыган. И вообще, не лучше ли ее саму спросить, хочет она остаться или уйти со мной? Что скажешь, Уна?

Я обернулся. Рыжая девушка стояла, стиснув руки замочком, как будто молилась; лицо у нее стало такое, словно она сейчас расплачется. Я страшно пожалел, что я не Роланд или хотя бы не Рей. Любой из них показался бы ей надежным. Честным, настоящим защитником… А захочет ли девочка довериться человеку, который только что ползал по земле, споткнувшись о бочку?

Она открыла рот, но никакого звука не получилось. Потом наконец выговорила тонким голоском:

— Не шутите так, добрый сэр. Это… нехорошо.

— Да не шучу я, — я начинал здорово злиться. Что, неужели и она не принимает мои слова всерьез? — В самом деле предлагаю тебе уйти со мной. Будешь жить здесь, в Городе — или в моем феоде, как захочешь. Безо всяких цыган. Будешь сама себе хозяйка.

Теперь сам не помню, что я тогда думал, зачем во все это ввязался. Взял и взвалил на плечи заботу о ком-то, кого час назад увидел в первый раз! Может, потому что эта Уна была так похожа на Алису? Ведь именно тем самым летом у нас с Алисой началось что-то, похожее на настоящую любовь… Ладно, об этом — позже.

А может, я ее просто так пожалел. Нипочему.

Или разозлился, что цыган хотел ее побить, и вступился прежде, чем здраво подумал… Или все это сразу. Как бы то ни было, так, нечаянно, я и сделал, похоже, самый правильный поступок в своей жизни.

Уна постояла еще чуть-чуть — и вдруг упала на колени. Да так стремительно, что я не успел ничего сделать. Первый раз в жизни — и, надеюсь, последний — меня обхватили за ноги руками. Я принялся ее от себя отдирать, злобно шипя, чтобы она, дура, прекратила и перестала позориться, лучше бы честно ответила, хочет уйти или остаться… Но, похоже, и так все было ясно. Я наконец справился с Уной — она оказалась цепкая, как кошка, и понадобилось немало сил, чтобы ее поставить на ноги. Она тяжело дышала и кивала головой, но слов не говорила — как будто не хотела спугнуть удачу. Ее… гм… отец смотрел на нас вполне одобрительно. Как же мне хотелось ему врезать между глаз! Останавливало только, что пока он еще имел над ней какую-то власть.

Он заломил мне за Уну огромную цену. Сто золотых! За такие деньги можно купить хорошего боевого коня и упряжь в придачу. Но дело даже не в том, что это большие деньги, а в том, что у меня их не было.

Всего на ближайшие пару месяцев — до самого Рождества — у меня оставалось двадцать золотых. И один из них, замечу, уже перекочевал в цыганский карман! А еще ведь надобно было заплатить за жилье и отдать долг магистру Цезариусу за четыре дополнительных урока. За сегодняшний день я пропил не меньше пяти серебряников. Итого… в общем, негусто.

Но я не подал виду, что все так плохо. Я уверенно кивнул цыгану, даже ударил с ним по рукам. Я назначил с ним встречу завтрашним вечером у Торговых Ворот, в перелеске; табор как раз собрался уезжать, но лохматый цыган обещал ждать меня до самой полуночи, пока не пробьют часы на ратуше. Я должен привезти деньги, и тогда он с рук на руки передаст мне Уну, свою любимую, родную девочку, с которой ему, гаду лживому, так жалко будет расставаться.

Когда я расстался с цыганом, меня просто всего трясло. Хмель совершенно слетел, я был трезв, как отец Бонавентура в Великой Пост. Подумать только! Бедная христианская девушка! Сколько же лет она живет с этими грязными детокрадами? Я ее спасу, я ее выручу, я устрою ее жизнь… Но по пути от кибитки до длинного стола я перестал чувствовать себя сэром Ланселотом и серьезно задумался, где же взять деньги и что потом делать с Уной. Человек ведь — не птица, которую можно купить у злого птицелова и выпустить на волю. Человеку нужен дом, друзья, покой. Поселить Уну у себя в комнатенке казалось мне не самой лучшей идеей. Ну, поживет она с нами месяц, оправится — а дальше что? Отвезти ее в Пламенеющее Сердце? Что на это скажет отец? Ведь барон-то — он, а не я. Ему только безродной танцовщицы в доме не хватало… Я еще не забыл, как он меня крепко выпорол, когда я в детстве притащил в дом беспородного щенка из деревни. Щенок у нас на псарне не прижился, все собаки его кусали и не желали принимать в компанию, и отец его отдал кухаркиному мальчишке — чтобы охранял их огород. От моего подкидыша к тому же наши охотничьи псы заразились клещами и в кровь расчесывали уши, а отец сердился и говорил, что никогда нельзя принимать на себя заботу о ком-то, если не умеешь позаботиться даже о себе самом. Эти слова я и повторял себе, направляясь к столу, где пили мои друзья. Умею ли я позаботиться о себе самом, не говоря уж об Уне? И самое главное — в самом ли деле я хочу о ком-то заботиться?