История моего самоубийства - [67]

— За нашу страну! — извинился я перед барменом.

Бармен разрешил:

— Такой страны больше нету! — и плеснул мне «Столичную». — Даже здесь нету!

39. Перед пришествием Мессии все вздорожает

Пия оказалась несчастливым человеком. Об этом она объявила в Сентрал Парк по пути из телестудии домой, куда вела меня знакомить с мужем Чаком и с сыном. Меня раздирает двойственное к себе отношение, сказала она: унаследовав от мамы все, — внешность, повадки, голос и манеру речи, — от папы мне досталось только презрение к маме. Что же касается мужа, то — хотя и крупный инвестор — он после двухлетнего перерыва снова охладел к женщинам и спит с такими же, как сам, удачливыми инвесторами. Смутившись, я оглянулся по сторонам в поисках иной темы и увидел на тропинке прислушивавшегося к нам зайца.

— Это заяц! — воскликнул я, но Пия не удивилась, и я продолжил. — Что, впрочем, понятно, потому что это парк!

— В этом парке водятся не зайцы, а белки, — сказала она. — А заяц сбежал из зеленой таверны.

— Зеленой? — переспросил я.

— Ресторан тут такой — «Зеленая таверна»: лучшее в городе рагу из зайцев! Не слышите запаха?

Я потянул воздух и снова услышал запах сирени.

— Ингрид Бергман ходила только в «Зеленую таверну»! — сообщила Пия.

— Я как раз подумал, что вы похожи на нее, — сказал я, пытаясь не думать о зайцах в желудке легендарной актрисы.

— Лицом да. Но у меня ноги… Две гадюки с апельсинами!

— Неправда! — испугался я, но, не заметив вокруг ничего необычного, передразнил ее. — «С апельсинами»!

— Ну, с яйцами! — засмеялась она. — Со страусовыми!

Я ужаснулся. И снова стал озираться.

— Смотрите, лошадь! — и кивнул в сторону выскочившего из-за рощи пятнистого рысака, запряженного в белую колесницу, в которой — под красным козырьком — сидели вразвалку два жирных африканца в желто-синих робах и с черными тюрбанами на выбритых черепах.

— Да, — подтвердила Пия, — это прогулочный фаэтон для романтиков. Я вас как-нибудь прокачу.

— Нодар! — услышал я вдруг мужской голос, но не нашел его. — Сюда, сюда, в колесницу!

Присмотревшись к колеснице, я разглядел на облучке крохотную фигурку мужчины по прозвищу Клоп, которого в последний раз встретил 15 лет назад в Петхаине.

— Это Соломон! — воскликнул я и в возбуждении схватил Пию за локоть. — Соломон Бомба!

— Да, клянусь мамой, Соломон Бомба! — подпрыгнул Клоп и придержал рысака. Рот у Соломона был забит золотыми коронками. — Узнал меня все-таки! Клянусь детьми, это я и есть, Соломон Бомба!

— Соломон! — повторил я в радостном смятении и подступил к фыркнувшей лошади. — Как живешь, Соломон?

— Я прекрасно живу: лошадь, воздух, Нью-Йорк! У меня есть еще! Болеет сейчас, но хорошая лошадь, даже лучше этой, хотя лесбиянка! Но это здесь модно! А ты — давно? — кричал Соломон, свешиваясь с облучка и слепя меня золотой улыбкой.

— Нет! — прокричал и я. — Сегодня!

— Слушай, это здорово, что приехал! Клянусь детьми, это очень здорово! Здесь хорошо, это Америка! А кто это с тобой, жена?

— Не моя, нет, это Пия! Она тоже живет в Америке!

— Я ее прокачу в любое время бесплатно! Пусть только напомнит, что знает тебя! А хотите сейчас, а? Это заирцы! Я их высажу!

— Нет, Соломон, еще успеем! Езжай себе с миром! Скажи только — когда придет Мессия?

Соломон громко рассмеялся:

— Все еще помнишь, да? В Талмуде сказано так: хрен с ним, пусть себе приходит, но видеть его не желаю! Понимаешь? — и, тряхнув поводьями, Соломон рванулся вперед, отчего тюрбаны на заирцах дрогнули и завалились за сиденье из белой кожи.

— Это Соломон Бомба! — повторил я Пие, сплевывая с губ красную пыль из-под колес умчавшейся колесницы.

— А что вы сказали ему обо мне?

— Ничего. Ах, да: он спросил — не вы ли моя жена?

— Нет, не я! — вспомнила Пия. — А что, у вас есть жена?

— Конечно, есть! — признался я.

— А почему все время молчали? — спросила она.

— Когда это «все время»?! А во-вторых, это ни при чем!

— Как же ни при чем?! — вырвалось у нее. — Хотя… Вы правы: ни при чем! Расскажите лучше о Соломоне.

Рассказал я обстоятельно, поскольку Пия спросила о нем в поисках посторонней темы. В Петхаин Соломон приехал с абхазских гор, где после смерти родителей оказался единственным евреем и где за темный цвет и крохотный объем его называли Клопом. Поселился в нашем дворе, в подвальной комнате с окнами на уровне земли. Я завидовал ему: он родился раньше меня, жил один и был сиротой. Петхаинцы жаловали его, но относились к нему с улыбкой не столько потому, что он напоминал клопа, сколько потому, что притворялся, будто не понимал этого. Божился, например, что в школьные годы был капитаном самой сборной баскетбольной команды высокогорной Абхазии, а потом самым неутомимым любовником на гудаутском пляже, куда для встреч с заезжими блондинками спускался летом с гор и нанимался спасателем. Причем, по его рассказам, блондинки домогались его из признательности за то, что он то и дело вытаскивал их, бездыханных, из смертельных водоворотов и возвращал к жизни посредством «контактного перегона в уста посиневших купальщиц высокогорного воздуха из своего организма».

Прибыв в Тбилиси, Соломон поступил в техникум, который не закончил, ибо признавал лишь общие знания, влюбился в ассирийку, с которой не добился свидания, попросился в партию, в чем ему отказали за неимением комсомольского опыта, и определился на фабрику музыкально-клавишных инструментов, откуда его погнали по необъявленной причине. Год перебивался заработками при нашей синагоге и армянской церкви. Потом нежданно уехал в Москву, — в иешибот при Центральной синагоге. Учился долго, но в Москве я встретил его только раз, — в универмаге, где он покупал ящик дефицитного одеколона. Держался степенно: в черной фетровой шляпе, в черном костюме с жилетом и с черною же бородой, Клоп старался походить на пророка, который что-то все время в уме умножает, — не прибавляет, а именно умножает. Заметив меня, придал лицу задумчивое выражение и сообщил, что нас ждут большие перемены, а, как сказано в Талмуде, «перед пришествием Мессии дерзость увеличится и все вздорожает». Потом, как подобает пророкам, то есть без связи с этим тревожным сообщением, доверил мне торжественную новость: учеба, слава Господу, завершена, и он возвращается в Петхаин с лицензией на заклание птицы, обрезание младенцев и чтение субботних проповедей.