История моего самоубийства - [69]

С наступлением зимы, когда вода в озере замерзла, Клоп вернулся в Тбилиси, и деньги от продажи нажитого после Москвы имущества, спустил на зубные коронки из золота высочайшей пробы. Хотя зубы у него были здоровые, процедура их озолочения заняла 11 дней, в течение которых он жил у тети своей жены. На 12-й объявил родственнице, что отправляется в турецкую баню, а оттуда — домой, к жене и детям. В баню он действительно заявился: терщики рассказывали, что да, какой-то крохотный еврей с черной бородой сорил недавно деньгами, — нежился полдня под одеялом из мыльной пены и требовал виноградную водку, а потом, в передней, обмотанный простынями, вызвал брадобрея, велел обрить ему голову и опрыскать одеколоном «Белая сирень». Надышавшись этим ароматом, из бани поехал, между тем, не к жене с детьми, а в Америку…

40. Расставание с детством есть начало умирания

— Я вот подумала, — сказала Пия, — что люди вообще рассказывают все меньше историй, и это неправильно.

— Я не понял, — признался я.

— Ну, я говорю, что люди все время обсуждают идеи и теории, а это неправильно. Вот вы, например, рассказали про этого Бомбу, и мне стало лучше, чем когда, извините, говорили у Бродмана умные вещи. В умных вещах нет радости.

Я опять не понял.

— Я просто хочу сказать, — помялась Пия, — что если бы люди меньше рассуждали и больше рассказывали, они были бы добрее. Этот ваш Бомба: он же, наверное, так и живет, — рассказывает, а не рассуждает, понимаете? Надо больше об отдельных людях.

Я продолжал не понимать:

— Если б я говорил у Бродмана про Бомбу, а не про многих людей, у меня было бы на полторы тысячи меньше!

— Вам повезло, — рассмеялась Пия. — Завтра Бродман не дал бы и цента! Это ему нужно было сегодня вечером: через час он выступает на важном ужине, где решается вопрос о беженцах. На прошлой неделе он заявил где-то то же самое, что сказали сегодня вы — и его загрызли: обвинили в либерализме и выставили против него полдюжины усатых дам. Как же ее звать? Забыла…

— Кстати, полдюжины как Марго составляет дюжину!

— На эстетику и холестерин ей плевать, но ее сила в другом: говорит искренне, а публика не разбирается — что правильно, публику это не интересует. Люди верят только искренним. На телевидении от нас этого и требуют: подражать искренним.

— А что насчет Бродмана? — согласился я.

— А то, что вы ему были сегодня на руку: свежий беженец, прямо с самолета, никем пока не оприходован!

— Спасибо! — сказал я.

— Неоприходованность — не комплимент! — объявила Пия. — Это горе: никому, значит, не нужен…

— Спасибо за другое, — что кажусь свежим.

…Ее муж Чак был свежее, — высокий блондин бравого сложения, с длинными бровями и короткими усами. Он сильно сжал мою руку и произнес фразу, подкупившую меня тональностью. Если бы даже присутствовавшие не понимали и слова, никто бы не усомнился, что мы с Чаком — забулдыги.

— Ром или коньяк? — заключил он и показал все зубы.

На своем веку мне приходилось встречать немало мужчин, с которыми рано или поздно — в начале, в середине или в конце — меня знакомили именно их жены. Ни один, однако, не был педерастом, и поэтому я ответил Чаку так:

— Много коньяка!

Присутствовашие рассмеялись, и Чак начал их представлять. Рядом с ним сидел, как выяснилось, японец Кобо, охарактеризованный Чаком как «удачливый инвестор с острова Хоккайдо». В отличие от хозяина, гость выглядел женственно, но, в отличие от женщин, высказал мне комплимент первым. Я ответил комплиментом же — в адрес всей японской промышленности, включая ту, которая, по моим предположениям, успешно развивается на острове Хоккайдо. Кобо кокетливо потупил зрачки, исчезнувшие из узкого проема век, и сказал, что да, в погоне за капитализмом Японии удалось достичь идеалов социалистического общества: отсутствие классов, безработицы и организованной преступности плюс наличие равных шансов на успех. Между тем, добавил он, вернув зрачки на прежнее место, японцы обогнали и капитализм, причем, ни в одну из этих систем они не верят: знают, что выиграть невозможно, хотя на этом строится философия капитализма, как знают, что невозможно сыграть вничью, хотя на этом зиждется учение социализма.

Я рассердился и ощутил потребность отстоять обе системы. Сперва с позиций социализма упрекнул Японию в неспособности совладать с трагедией подчинения человека молоху прибыли, а потом с позиций капитализма обвинил ее в нивелировке личности и в том, что японцы превратились в армию безликих производителей, которая, как всякая армия, стремится к господству над миром! Японец снова закатил зрачки и объявил, что эта армия стремится не к господству, а к совершенству. Я посмотрел на Пию: она казалась мне добрым человеком и — если забыть о голенях — миловидной женщиной, и мне стало больно, что уроженец Хоккайдо отбил у нее мужчину, а вдобавок утверждает общеизвестное, что, как все общеизвестное, бесполезно.

Я вздохнул и начал с Наполеона: «Стремление к совершенству есть жуткое заболевание мозга!» Потом объяснил, что совершенство ведет к смерти, ибо нет ничего более совершенного, чем смерть; мудрость заключается в знании того когда надо избегать совершенства! Потом махнул рукой и сказал, что успех Японии — горькое обвинение нынешнему времени, отданному на откуп серости, то есть не творчеству, а мастерству. Закончил вопросом: отчего на иных планетах уже нет жизни? Ответил сам: оттого, что инопланетяне совершеннее нас! Речь вышла длинной, но я слушал себя внимательно, и более всего меня в ней обрадовала тональность: наконец-то удалось приобщиться к местному стилю, наступательно-дружелюбному, — как тяжелая рука на плече собеседника плюс широкая улыбка и мягкие жесты. И все-таки финальное движение оказалось по-петхаински драматичным: вырвав у Чака стакан, я выставил три восклицательных знака и запил их коньяком.