История моего самоубийства - [63]

— Я беру вас с собой: Пия Армстронг, диктор телевидения.

Назвав себя, я отметил про себя, что дикторов считают тут интеллектуалами.

— Веду вас на званый ленч, — продолжила она. — Только — никому ни слова, что мы знакомы пять минут.

— Пять часов? — предложил я.

— Мало: скажите — пять дней.

— Хорошо, но я прилетел из России только утром.

— Кстати! — перебила Пия. — Там, куда идем, будут говорить о России — почему и приглашаю вас, поверив, что вы интеллектуал.

— А другая причина? — спросил я.

— Другой быть не может: я замужем.

— А в России другая возникает именно если замужем: брак — скучное дело.

— Послушайте: мы идем в гости к Эдварду Бродману. Крупный деятель, король спирта, новый Хаммер, затевающий роман с Москвой и часто дающий званые ленчи для интеллектуалов. Сам говорит мало, — слушает и любит новые лица: новое лицо — новая голова.

— Бывает — у лица нет головы, или у одной головы — два лица.

— А гости там серьезные, и не любят глупых шуток.

Я обиделся, стал серьезным и вошел в лифт. В лифте она попросила меня рассказать о себе. Рассказ вышел короткий благодаря тому, что — хотя Бродман жил на последнем этаже небоскреба, в пентхаузе, — лифт был скоростным и открылся прямо в просторную гостиную, набитую интеллектуалами общим числом в 30–35 голов с разными лицами. Затесавшись в толпу, я услышал вдруг русскую речь.

— Здравствуйте! — сказал я в сторону речи.

— Здорово же! — ответила дама с усами, но без талии, и оттащила меня от Пии. — Кто такой?

Рядом с ней стоял худосочный мужчина ее лет, в советском пиджаке и с ермолкой, а рядом с ним — тучный и рыжий американец одного с ним возраста. Я назвал свое имя, и усатая дама возбудилась:

— Так ты же грузин! Ты же кацо! Он же грузин! — повернулась она сперва к ермолке, а потом к американцу, для которого повторила фразу по-английски, перепутав род местоимения. — Ши из джорджиан!

— А вы, извините, откуда? — осторожно спросил я.

— Я? Как откуда?! Я ж президент главного клуба! «Творческие работники эмиграции»! Это у нас в Манхэттене, — и раскрыв пеструю замшевую сумку, вынула оттуда провонявшую мужским одеколоном визитку: «Марго Каценеленбоген, президент. Манхэттен.»

— Вы из Манхэттена? — не понял я.

— Да нет же, из Черновцов! Не читаешь газет? Про меня ж там все время пишут! Я же сказала: я президент! А это Рафик. Тоже президент, только он — в Израиле.

Рафик сконфузился и протянул мне худосочную руку:

— Сейденман! А вы давно?

— Утром.

— Он же только приехал! — опять занервничала Марго и стала искать на себе несуществующую талию. — Джерри, ши джаст кейм! Зис морнинг! — и принялась теперь нащупывать талию у тучного американца, которого звали Джерри.

Джерри собрался было заговорить со мной, но меня отозвала Пия и представила хозяину, Эдварду Бродману, окруженному группой интеллектуалов, из которых, пожимая им руки, я узнал по имени двух: профессора Эрвина Хау, литератора и бывшего социалиста, и Уила Багли, редактора консервативного журнала и правого идеолога.

— Пия уверяет — вы интересный человек, — сказал мне Бродман.

— Пять дней — маленький срок для такого обобщения, — заявил я, выбирая в памяти не слова, а интонацию.

— А разве вы приехали не сегодня, как сказала мисс Армстронг? — удивился Бродман.

Я переглянулся с мисс Армстронг и поправился:

— Поэтому и путаю слова: хотел сказать «пять часов».

— Со словами у вас, я уверен, наладится быстро: главное — великолепная интонация, британская, — сказал Бродман и добавил. — Ну, чем порадуете? Как она там, Россия?

— Спасибо! — ответил я.

— Пьет? — улыбнулся Бродман и, повернувшись к профессору Хау, пояснил. — Профессиональный интерес: я предлагаю Москве свою водку, зато уступаю ей Южную Америку — продавайте там вашу «Столичную» сколько влезет, а сами берите мою за бесценок, но только отпустите мне моих евреев, понимаешь?

— Понимаю, — признался Хау, — но за твоих евреев, — а они, кстати, не только твои, — за наших общих евреев Москва, боюсь, потребует у тебя не дешевую водку, а дорогую закуску.

— Извините! — обратился ко мне интеллектуал с крючковатым носом и волосатыми руками, который оказался поэтом и приходился другом сперва просто сбежавшему, а потом скончавшемуся в бегах персидскому шаху. Когда он сообщил мне об этом, я ужаснулся, ибо, если верить Пие, у меня был такой же акцент. — Извините, — повторил он, — а вы знаете, что у вас персидское имя?

— Ни в коем случае! — возмутился я под смех Пии. — Какое же это персидское имя?! Еврейское: «нэдер», то есть «клятва», «обет».

— Поверьте мне! — улыбался перс. — Я филолог: это персидское слово; «надир», то есть «зверь», «животное».

— Нет, арабское! — вмешался интеллектуал с более волосатыми руками и еще более крючковатым носом, но с таким же отвратительным акцентом. Он был профессором из оккупированной палестинской территории. — Типичное арабское слово: идет от арабского «назир», то есть «противоположное тому, что в зените», то есть, если хотите, «крайняя депрессия».

Я этого не хотел и стал протестовать:

— Нет, господа, это, если уж честно, старое и доброе грузинское имя! — и добавил вопиющую ложь. — А грузины никогда не водились ни с персами, ни с арабами!