История моего самоубийства - [158]

— Очень образно! — сказала она, но я не разобрался в тоне:

— И вот, когда пробился к стене и приставил голову, — пришла и заветная мысль: как же, думаю, доберусь без гроша в Тель-Авив?!

Она кивнула на кордон из контрольных стоек:

— А к этой стене, думаете — пробьемся?

— Минут десять! Спешите к скульптору?

— Да, это как раз в «Мадам Тюссо».

— Если б у меня было время, — снова признался я, — я бы напросился посмотреть: меня всегда занимали дубликаты.

— Полюбуйтесь тогда этой рекламой! — и кивнула на огромный щит над стойками. — Вот там: резинка «Даблминт»!

Щит представлял собой фотомонтаж из двух одинаковых полуголых девиц, дефилировавших мимо одинаково глупых бронзовых самцов на фоне однозначно синего и гладкого моря, в котором каждая капля, надо полагать, повторяла каждую другую.

— Нет, — ответил я. — Я имею в виду не такое! Хотя эта реклама учит другому: все вы, дамы и господа, одинаково глупы, и потому одинаково друг к другу относитесь; как к жевательной резинке, — жуете и выплевываете…

Суббота произнесла вдруг фразу, которую я считал своей:

— Мой скульптор говорит так: жизнь — это то, про что можно сказать все, что угодно, и все будет правда!

— Нет! — возразил я себе. — Не все! Посмотрите на соседний щит! Про витамин «Е». И прочтите внизу!

— «Только „Е“ дает мужчине шанс быть им чаще и дольше! Все остальное время он — ребенок!» — и рассмеялась. — Правильно!

— Я о другом, — заспешил я. — Мне казалось, будто мужчиной делает другой витамин, «С»! Получается — всю жизнь глотал не то! — и театральным жестом вытащил из кармана пакет с таблетками «С», а цирковым — метнул его в урну. Тотчас же испытав неловкость перед собой за все эти глупые слова и жесты, я умолк.

92. Способность к ненасыщению

Посчитав, что знакомство пришло к концу, она, в свою очередь, повернулась ко мне спиной. Мне осталось лишь вернуть ей книги, однако прежде, чем сделать это, я постарался забыться и раскрыл Бродского. Раскрылся на закладке:

Неважно, что было вокруг, и неважно,

о чем там пурга завывала протяжно,

что тесно им было в пастушьей квартире,

что места другого им не было в мире.

Кроме этой строфы ногтем отдавлена была последняя:

Костер полыхал, но полено кончалось;

все спали. Звезда от других отличалась

сильней, чем свеченьем, казавшимся лишним,

способностью дальнего смешивать с ближним!

Видел эти строчки и раньше, но только сейчас они обрели какой-то тревожащий смысл. Забыться не удалось, и, прислушавшись к себе, я обнаружил, что этот смысл в слова привносит стоящая ко мне спиной женщина, отличавшаяся от толпы, как юная суббота от будней, — взбудоражившим меня «лишним свеченьем». И неважно, что было или есть вокруг, неважно, что везде в мире тесно, и нигде в нем ни мне, ни кому-нибудь другому, по существу, нет места. Все это и другое неважно, поскольку, хотя «полено кончалось», костер во мне полыхал, и жила еще во мне эта животворная сила — способность дальнего смешивать с ближним.

Я закрыл книгу и, подняв взгляд на Субботу, не спеша осмотрел ее с головы до пят: хотя на обнаженную и прозрачную я, оказывается, не раз заглядывался на нее в витринах «Мэйсис», ничто в ней мне не было знакомо. Это была чужая женщина, которая живет там, где я отказался жить, потому что в ее страну можно было все-таки влюбиться; женщина из другого поколения, любящая других мужчин, такая же отчужденная от меня, как ее дубликаты в Америке и все люди в толпе. Которая спешит, суетится и бьет каблуком по кафельному настилу, потому что не дождется своего череда, то есть бесследной развязки простейшего из каждодневно возникающих узлов, повязавших нас сейчас на мгновения. Не знал я из своего прошлого даже ее духов. Но в этом неведомом мне аромате — как и во всем ее столь далеком существе — я сперва услышал, а потом или до этого или одновременно увидел, ощутил, узнал что-то безошибочно близкое.

Мгновенное объяснение мгновенно же показалось ложным; то было не вожделение: хоть я и стоял тогда к ней впритык, ближе, чем к кому-нибудь в мире, и хотя мог представить ее себе нагою яснее, чем других, — никакая отдельная часть этого тела в воображении не возникла. И в то же время я чувствовал его такую простейшую сущностность для моего тела, которая страшит невозможностью раздельного с ним бытия и пробуждает способность к ненасыщению, как не насыщаешься ни верхней, ни нижней половиной самого себя. Меня захлестнула неведомая дотоле горькая обида на жизнь за то, что эта женщина была далека от меня и отчуждена; не обида даже, а больнее, глубокая жалоба, которую кроме как смертью можно заглушить только ее противоположностью, — любовью. Да, повторил я про себя чуть ли не вслух, любовью: она и делает далекое близким…

И вслед за этим во мне развернулось желание отбить у мира это чуждое мне существо, чтобы оно стало тем, чем может стать, — ближним. Отбить его у мира в бесконечном акте любветворения, которое не признает окончания праздничной ночи и наступления будничного утра, и в котором ублажение плоти является сразу непресыщающим и случайным. И которое потом, когда исчерпываешь всю способность своей плоти к наслаждению и перестаешь ощущать ее отдельность, завершается не грустью из-за того, что все длящееся заканчивается, а — примирением с жизнью и тихим праздником присутствия в ней твоего ближнего. Столь необъяснимо ближнего, что становится понятной еще одна причина нашей печали при уходе из жизни, то есть при расставании с этим человеком.