История моего самоубийства - [159]

Потом, не отводя от Субботы невидящих глаз, я вдруг вспомнил, что только недавно читал об этой печали, — и вздрогнул от неожиданности: она была у меня в руках, эта самая страница, в этой книге про любовь во дни чумы. Стал лихорадочно листать ее сперва с начала, а потом — в нетерпении с конца; сбившись с ритма, перепрыгнул через много листов на страницу, оказавшуюся загнутой, и быстро, как по ступенькам на лестнице, стал сбегать взглядом по строчкам. И чем — ниже, тем беспокойнее стучало в груди: они должны быть здесь, эти слова, в этих строчках…

…Вот он падает с лестницы во дворе своего дома, этот доктор, и начинает умирать; вот выбегает на шум и она, жена; вот они, эти слова, отдавленные ногтем, как и в другой книге о «способности дальнего смешивать с ближним»… «Она увидела его уже с закрытыми для этого мира глазами, уже неживым, но из последних сил увернувшимся на миг от завершающего удара смерти, на один миг, позволивший ему дождаться появления жены. И он узнал ее, несмотря на шум внутри себя; увидел над собой чуть приоткрывшимися глазами, сквозь слезы горькой печали из-за того, что уходил от нее, глазами более чистыми, грустными и благодарными, чем когда-либо раньше. И, собрав в себе последнее дыхание, он отдал его ей со словами: „Только Бог знает, как я любил тебя!“»

Как и в первый раз при прочтении этих слов, я ощутил удушье и подумал о своей жене… Понимание своей судьбы со всеми ее превратностями не только не ограждает нас от того, чтобы она продолжалась, как ей предначертано, но не уменьшает и связанных с нею страданий.

93. Главную женщину надо потерять

Преодолев стеснение по поводу своего возраста, чиновница в контрольной будке вернула на нос очки и принялась рассматривать мои документы. Сам же я посматривал на Субботу, стоявшую у соседней стойки и объяснявшую что-то пожилому чиновнику, который тоже стеснялся возраста. Миновав будки, уже спешили в зал Займ, Джессика, Стоун и Гутман. Все они говорили одновременно и взволнованно, а все другие пассажиры оглядывались на Джессику.

— О, так вы летели вместе с Фондой? — осведомилась чиновница, возвращая мне билет.

— Конечно! — подтвердил я. — И скоро улетим в Москву!

— Скоро не получится, — возразила она. — Москва не принимает, — и вернула теперь и паспорт.

— Дождь? — ухмыльнулся я.

— Путч, — ответила она.

— Что такое «путч»? — не поверил я.

— Переворот, — и пригласила следующего транзитника.

— Нет, постойте! — вскинулся я. — Так же нельзя: «переворот» — и все! Кто перевернул, кого?!

— Точно не знаю, — объяснила она. — Пройдите в зал, у нас есть телевизоры, радио и даже газеты!

— И еще англичанки! — поспешил я в зал.

У входа меня дожидалась Суббота, но я был настолько возбужден, что не удивился. А может быть, не удивился именно потому, что считал ее уже не странницей, а ближней.

— Очень сдержанная дама, очень! — громко объявил я ей и, взяв за руку, увлек за собой.

— Вы сами замолчали! Не стану же навязываться!

— Я не про вас! — ответил я. — Про чиновницу! Очень сдержанная! Все англичанки такие, даже куклы! Вы видели английские куклы? Анатомическое уродство! Они тут все еще стесняются правды! И не договаривают до конца! У каждой женщины есть что? Бюста может не быть, но у всех есть щель между ногами, правильно? А у английских кукол между ногами сплошная пластмасса!

Суббота вскинула на меня испуганные глаза:

— Что с вами? Куклы — фантазия, а не пособие по анатомии!

Меня рвануло спросить о ее дубликатах, но — опомнился:

— Я взволнован: она сказала — в Москве переворот!

— Правильно. Знаю. Я даже подумала, что вы летите на путч. Хотя когда вы вылетали, его, наверное, еще не было…

— Лечу на путч?! — воскликнул я. — Во-первых, никого на путч не пускают, а во-вторых… — и тут я, наконец, задумался.

Пауза оказалась долгой, и прервал ее не я:

— Я знаю — о чем вы думаете. Вы думаете, что теперь — пока в России идет путч — у вас есть время поехать со мной.

Я вздрогнул, поскольку думал именно об этом:

— Правильно! Но, с другой стороны, я думаю еще, что умный человек этого не сделал бы. Каждому, говорят, судьба уготовляет главную женщину, и ее надо потерять!

Суббота придала лицу строгое выражение:

— Прежде всего — верните мои книги, я дожидалась вас из-за них! А во-вторых, вот вы сказали про «с другой стороны». Но есть ведь еще одна сторона медали, третья…

— Так говорят про юмор, — вставил я. — Третья сторона…

— Я говорю о серьезном, — перебила теперь она. — Вот вам третья сторона: все мы хотим быть самими собой…

— Правильно, — снова перебил я, — но мы хотим быть собой только когда не хотим быть еще кем-нибудь.

— Не мешайте! — взмолилась она. — Все мы хотим быть собой, но добиться этого можно только за счет отрицания того, что впихнули в нас другие. А сами мы, какие есть, — это я где-то прочла, — сами мы состоим из одного мгновения, когда раз и навсегда понимаем кто и что мы есть… Звучит глупо, но я ждала вас не ради этих книг.

Услышав это, я обомлел, ибо считал своими и эти слова. Опомнился, почувствовав, что кто-то схватил меня за руку.

— А я вас везде ищу! — крикнула мне Джессика. — Это же ужас! — и стала тянуть меня в сторону телевизора, под которым скучились головы Займа, Стоуна и Гутмана, и к которому спешили уже и Гена Краснер, и Алла Розина с делегатами, и Герд фон Деминг.