История моего самоубийства - [160]

— Подождите! — бросил я Джессике. — Никакого ужаса нет! Подумаешь переворот! Может, это как раз хорошо…

— Хорошо?! — возмутилась Джессика. — Вы что — враг?!

— Нет, Джейн, я друг! Познакомьтесь: тоже друг! — и кивнул на Субботу, не успевшую еще опомниться от появления «звезды».

— Извините! — бросила ей Джессика. — Я вам его верну! — и снова потянула меня к телевизору. — Сейчас я его верну!

— Да нет, госпожа Фонда, не надо, что вы! — выдавила Суббота. — Если он вам нужен… Что вы! Мы в общем-то едва знакомы… Разговорились пока стояли… Он пропустил меня вперед… А я забрала у него книги… — и бросила на меня взгляд, который выдал одновременно неискренность сказанного и искренность чего-то другого, не сказанного, — взгляд, сразу же становящийся незабываемым, как незабываемым становится и само это простое мгновение.

Джессика доставила меня к Займу, громко восклицавшему:

— Прекрасная речь! Настоящий лидер! Великолепно сказал!

— Что сказал? — спросил я.

— Ну, сказал, что, как говорят, no pasaran, не пройдет!

— Что не пройдет?

— Путч, говорит, не пройдет! Ни за что!

— А что он мог сказать еще? — вставил я. — Ничего! Ну, не мог же он сказать, что пройдет!

— Да, но сказал, как настоящий лидер!

— То есть сказал, наверное, трижды? — ухмыльнулся я.

— Что вы имеете в виду? — обиделся Займ за Ельцина.

— Настоящие лидеры говорят все трижды, — рассмеялся я. — Сперва говорят, что скажут no pasaran, потом говорят no pasaran, а в заключение что уже сказали no pasaran!

— А он, действительно, сказал это трижды! — ахнула Джессика. — Значит, и вправду не пройдет!

— Не пройдет, Джейн, не пройдет! — успокоил ее Займ. — И я лично еду сейчас в Би-Би-Си: попрошу у них в Русской службе микрофон и скажу — не пройдет!

— Конечно, не пройдет! — подтвердил Мэлвин Стоун. — Потому, что никогда не пройдет!

— Ни шанса! — крякнул Гутман. — Мировая общественность и вообще! Евреи, в конце концов!

Герд фон Деминг, как и положено ему, молчал, а черные делегаты наперебой спрашивали у Аллы Розиной ее мнение, которого у нее не оказалось: кивнула мне головой — видимо, узнала — и посоветовала делегатам адресовать вопрос мне. Польщенный ее вниманием, я ответил искренне:

— Одно из двух: или пройдет или не пройдет!

Делегаты рассмеялись: им тоже было плевать, а я стал искать глазами Субботу. Ее нигде не было, и сердце у меня сорвалось вниз.

— Слушай! — шагнул ко мне Гена Краснер. — Ты прав — или пройдет или нет, но я думаю вот о чем: может, не надо уже туда лететь в любом случае? Опасно же все-таки!

— Прав и ты, Гена! — ответил я и рванулся прочь. — Не надо!

94. Жизнь можно проживать до конца только если она кажется естественной

Забыть о Москве я решил так же легко, как и быстро, — пока Гена произносил свою фразу. Так же быстро и легко ответил бы ему и на вопрос «почему?» А потому, Гена, сказал бы я, что да, правильно: кем бы ты, человек, ни был, как бы долго ни жил и где бы ни кружил, вся твоя жизнь сводится к тому мгновению, когда вдруг раз и навсегда понимаешь кто ты есть. Мне кажется, что когда, оглянувшись вокруг, я нигде не увидел Субботы, тогда я и понял чего же все-таки от моей жизни мне надо. Я говорю тебе не о любви: кто? — никто не знает что это такое, хотя рассказывают, будто она уводит любую боль и решает все вопросы существования. Я говорю, конечно, не об этом: нельзя говорить о том, чего не знаешь; а я не знаю, потому что, как и у тебя, Гена, как у всех на свете людей, у меня в душе много боли, а в голове — много пыток!

Я говорю про другое: пусть с болью и пусть с пытками, жизнь можно проживать до конца только если она кажется естественной. Пока мы живем — в нашу жизнь приходят, а потом из нее исчезают много людей, много догадок и переживаний. И мы забываем их. Забываешь — это когда существование без того, кого или что забываешь, становится естественным. Но иногда — у кого часто, у кого редко — случается такое, чего уже никогда не забудешь и без чего — ты это знаешь наперед — жизнь уже не будет естественной, без чего невозможно, как невозможно непомышление о себе.

И потом — каждому свое, Гена! Вот тебе — твоя книга про перевоплощение, про то, что один человек становится вдруг другим, как сам ты стал из акушера философом, хотя мне, по правде, не понятно — как это мысли из моей тетради ты вдруг посчитал своими. И даже, извини, мою жизнь. Или этот олух Займ: он, видишь ли, не может без того, чтобы не объявить по Би-Би-Си, что путч не пройдет. Каждому свое, — и без этой исчезнувшей женщины, которую я назвал Субботой, жизнь, быть может, мне больше не будет представляться естественной, поскольку, как мне кажется, я ее не забуду. И если даже это, как ты, наверное, думаешь, мне только кажется, — где граница между «кажется» и «есть»? Подумай и ответь, ты ведь уже не акушер, а мыслитель; и если это так, если это тебе не кажется, то ты ответишь мне: нету границы между «есть» и «кажется»! Одним словом, мне ее надо найти и отвоевать у мира для того, чтобы сделать ближней, ибо нет праздника веселее и правдивей, чем делать дальнего ближним!

…По-видимому, я не просто думал, но и бубнил вполголоса, потому что таксист спрашивал не к нему ли я обращаюсь. Нет, к доктору Краснеру. И каждый раз он заверял меня, что слышал о нем: работает там, куда я еду, в «Мадам Тюссо».