История Мэй. Маленькой Женщины - [24]

Тыквы они не запекают в печи, как мы, а коптят над дымом от костров. Мне больше нравятся их тыквы, потому что они вкусно пахнут дымом – будто кусаешь осенний воздух. Я пробыла с Двумя Лунами до самого вечера. У нее появился новый братик, с которым ей надо нянчиться, он спит в такой лыковой колыбели, откуда выглядывает только смуглое личико; у него черные-пречерные волосы и раскосые глазки с двумя складочками вместо век. Очень хорошенький братик. Его зовут Поющее Сердце. Красивое имя, правда? Вообще я не понимаю, почему их называют краснокожими, ведь кожа у них совсем не красная; впрочем, и мы не белые, если уж на то пошло: у нас кожа светло-розовая или темно-розовая, а иногда у мужчин, которые много пьют, бывает совсем красный нос. Хоть они и зовутся белыми. Загадка.

А ты ела индейку? Она удалась? А тыквенный кекс с тонкой корочкой, который печет тетя Хэтти, был? Порой я мечтаю о кусочке такого кекса, который тает во рту, представляю, как капает душистый сок, даже облизываюсь, чтобы не уронить ни капли. И еще о какой-нибудь сладости, о пирожном с кремом. А вместо этого глотаю вечную овсяную похлебку на воде. Опиши мне ваш обед на День благодарения во всех подробностях. Надеюсь, что ты поела и за меня.

Твоя ненасытная,

Мэй

Прощания

Дорогая Марта!

Понимаю, что тебе не очень приятно читать такое, но потерпи немного и поддержи свою несчастную подругу в тоске и печали. Сегодня я снова ходила проведать Две Луны, и очень вовремя: оказывается, ее семейство собирается покидать эти края. Вигвамы – по-нашему шатры – были уже сложены, свернуты и привязаны к лошадиным спинам. Над кострищами курились столбики серого дыма, будто кто-то размахивал на прощанье платочками; с огородов собраны последние тыквы, торчали только голые колышки, словно вереница печальных тощих человечков. Ты скажешь, что я слишком сентиментальная и мнительная, раз везде вижу знаки расставания, но это помогает мне хоть как-то смягчить боль. Индейцы живут то там, то сям, правда, часто возвращаются на свои старые стоянки, но далеко не всегда. Это много от чего зависит. Так что, возможно, я видела Две Луны последний раз в жизни. Она оставила мне Мим и Тим, «они твои» – произнесла она глубоким хрипловатым голосом, который мне так нравится; по сравнению с ним мой собственный голос – как назойливый колокольчик. Я отнесла кукол домой и посадила на сундук, и теперь, пока я пишу тебе и прощаюсь с дружбой, они смотрят на меня своими личиками без глаз. («Как же они на тебя смотрят, раз у них нет глаз?» – удивишься ты, но уверяю тебя, это возможно.) Я думаю о зиме, которая предстоит Двум Лунам и которая куда суровее нашей: ее семья поднимается вверх по склону голубого холма, чтобы объединиться с другими семьями и найти надежное и защищенное место. «Вместе можно сделать много», – сказала Две Луны и показала пальцами на ладони, как они будут карабкаться по лесистому склону, и я ее поняла.

Мне было нечего ей подарить, все случилось так неожиданно. Только флейта Прекрасного Господина в кармане. Времени на размышления у меня не было, иначе я бы, наверное, передумала – и я отдала ей флейту, Марта, единственное, что у меня было.

Самую дорогую из моих вещей.

Я сунула флейту к ней в торбу, и она пожала мне руки, сразу обе. Флейта играла у меня в голове песню Прекрасного Господина, Уолденского пруда, мира, который когда-то был един, а теперь расхищен и разобщен. Надеюсь, Две Луны тоже слышала эту песню.

Возможно, мы еще когда-нибудь встретимся. Я буду настоящей барышней в шляпке, с зонтиком и перчатками (не верится), а она – скво с ребенком, привязанным за спиной (только собственным, ведь Поющее Сердце тем временем уже вырастет). Мы узнаем друг друга по особым приметам: у нее три родинки на щеке, у самого уха, – если соединить их линией, получится треугольник. А я – ну, у меня тоже найдется, наверное, что-то особенное, что ей запомнилось, правда? Главное, чтобы хотя бы одна из нас узнала другую. Мы внимательно посмотрим друг на друга и, возможно, даже не произнесем ни слова, потому что не всегда нужны слова, а раз это пишет тебе твоя подруга, у которой язык без костей, значит, этому точно можно верить.

Теперь Прекрасному Господину станет еще более одиноко. Но он решил остаться. (А если я его попрошу, может, он вырежет для меня еще одну флейту?) Очаг у него есть, дрова, заготовленные друзьями, сложены под навесом, так что предстоящая зима ему не страшна. (Кстати, у него будет уйма времени, чтобы вырезать сколько угодно флейт.) А я, сказать по правде, Марта, немного боюсь. Матушка очень устала. Джун снова хворает.

Мы совсем одни.

Твоя озябшая,

Мэй

Дальше Мэй писать не хочется. Письма у нее теперь выходят совсем короткими, такими короткими, что кажутся бессмысленными, когда она их перечитывает.

Наверное, это просто минутная слабость.

Может, пришло время тишины. В тишине хорошо. Можно отдохнуть. Потушить свет. Заснуть.

Бегство из Рая

Сегодня они вернулись в Конкорд. Несколько дней назад, когда первые морозы постучали в дверь, мать спрятала подальше собственное самолюбие, открыла сундук, выудила дорожную сумку, черное шерстяное платье и шляпку с вуалеткой, которая сразу превратила ее в настоящую даму, – и в таком наряде взяла экипаж и отправилась в Бостон к своему брату банкиру просить ссуды. Вернулась она к вечеру на ледяном северном ветру, который преследовал ее всю дорогу, глаза у нее горели то ли от жара, то ли от усталости, и взволнованная улыбка не сходила с лица. В сумке у нее лежали три шерстяных (да-да, шерстяных!) шали для девочек. Деньги, вырученные с похорон гордости, пошли на аренду домика в Конкорде, прилепившегося у большой дороги на окраине, где дома уже редеют и деревня наступает на город. За домиком начинается крутой склон, обдуваемый всеми ветрами, с которого будет здорово скатываться на санках, когда выпадет снег; еще там есть небольшой огород и сад, где множество кривых яблонь с корявыми стволами обещают хороший урожай. Отец, который всегда думает о светлом будущем, считает, что в этой земле скрывается еще много возможностей, если взяться за нее как следует. Этим он и займется. Мать светится, как озеро, в котором отражается выглянувшее из-за туч солнце. Мэй все удивлялась, что же связывает этих двоих, что заставляет их держаться вместе, даже когда мать в изнеможении от бесконечных забот и хлопот, а отец закрывается в своей комнате, чтобы писать; когда он проповедует простоту жизни, а в животах у них урчит – ведь на столе только хлеб, вода да тушеная зелень. Мэй подозревает, что это люди и называют любовью, но может быть, есть что-то еще, чего она пока не понимает.