История Мэй. Маленькой Женщины - [26]

Дорогая Марта!

Я вернулась, скоро мы с тобой встретимся. Может, мы не найдем, что сказать друг другу, а может, и найдем. Я жду и одновременно боюсь нашей встречи, внутри у меня настоящая буря. Сменилось всего четыре сезона: когда мы уезжали, кончалось лето, и сейчас зима еще не началась. Но у души совсем другие времена года – столько всего может случиться внутри и снаружи человека за такое короткое время. Не смейся, такая уж я: вечно беспокоюсь, не могу перестать думать.

Но теперь я заканчиваю письмо, ведь в нем уже нет никакой нужды. Это письмо придет к тебе быстрее всех. Оно окажется у тебя в мгновение ока. А потом, потом…

Твоя,

Мэй

Мэй берет листочек, дует на него, осторожно помахивает им, чтобы высохли чернила. Перечитывает: исправлять нечего, все хорошо. Потом подносит его к пламени свечи и следит за тем, как огонь охватывает слова и пожирает их, а бумага скручивается; наконец, чтобы не обжечься, она кладет остатки письма на блюдце с узором из роз, которое она специально принесла снизу, и ждет, пока все не превратится в пепел.

Вот и все. Последнее письмо Марте отослано. В мгновение ока, как она и обещала.

Впрочем, как и все остальные письма: одни она отправила с почтой по ветру, другие – с посыльным-ручейком, третьи опустила в почтовый ящик в дупле дерева. Быть может, ее слова Марте, раскрошенные и размятые, стали подстилкой в каком-нибудь птичьем гнездышке. А может, какой-то глупый муравей тащил, надрываясь, букву «эм» или «ха» в свой муравейник и радовался, что нашел лакомый кусочек для своих личинок. Может даже, коршун напал на обрывки страниц, колыхавшиеся на ветру, приняв их за какую-то трепыхающуюся мелюзгу неизвестной ему породы.

Дело в том, что Марта, та Марта из писем Мэй, не существует. Точнее, она, конечно, существовала в прошлой жизни, четыре времени года и целое столетие назад, Марта с носом-картошкой, россыпью веснушек на щеках и переменчивыми голубыми глазами. Дочь пастора, хорошая девочка, капельку болтливая, с целой кучей платьев: несколько будничных и еще одно воскресное. Но она никогда не была ее Мартой. Они играли в компании других девочек, не очень понимая друг друга, и даже особо не замечая. Когда Мэй в своей пылкой манере рассказывала о прочитанной книге, Марта смотрела на нее, как смотрят на умалишенных, со смесью тревоги и жалости. Однажды Мэй предложила Марте побегать вместе вокруг церкви, и та ответила возмущенно: «Порядочные девочки не бегают, а ходят». Возможно, когда Марта увидит Мэй, которая выросла на несколько дюймов, похудела и загорела от жизни в Раю, она покосится на нее с подозрением. А в воскресенье на службе неспешно повернется со своего места на первой скамье, чтобы бросить на нее любопытный взгляд. А потом на выходе даже не поздоровается и, пока взрослые будут раскланиваться и болтать, убежит играть в серсо с другими девочками и мальчиками – теми, у которых всё есть: куклы, игры, нарядные платья. А Мэй останется стоять в сторонке одна и попробует не очень огорчаться, а наоборот, гордиться тем, что есть только у нее: свобода, лес, пруд, бег, ее странный и дикий край.

Интересно, есть ли индейское имя, которое подошло бы Марте (допустим, она его заслуживает)? Ничего Не Ведающая Марта. Или просто Бумажная Марта – а что, даже неплохо. В конце концов, Марта совсем не виновата, что она такая. Она не провела одиннадцать месяцев в Раю. И не вернулась обратно.

А Мэй очень нужен был кто-то, кому все рассказывать: хорошее и плохое. Всё или почти всё. Не будь у нее своей воображаемой Марты, она с ума бы сошла. Потому что, когда ты описываешь свою жизнь, то видишь ее со стороны, все проясняется и прочищается. Или окрашивается в другой цвет, будто смотришь через стеклянный шарик.

Правда, надо признаться, Бумажная Марта звучит не так красиво, как Мэй Маленькая Женщина. Маленькая Женщина с Пером в Руке, которая пишет и пишет, потому что вещи начинают существовать, когда ты их описываешь, – становятся явственнее, сильнее. Мэй Маленькая Женщина Владычица Белой Бумаги. Но теперь довольно писем несуществующим подружкам. Лучше писать рассказы.

Если правда каждому следует делать то, что у него хорошо получается – как это принято у индейцев, – тогда она волей-неволей должна писать. Выбора у нее нет.

Иногда даже легче не иметь выбора. Все становится гораздо проще.

Она берет новый лист, поглаживает его нежно, как младенца по щечке, обмакивает перо в чернила. И начинает. Это не рассказ. Это послание себе самой, заявление. Обещание.

Я буду писать книги с короткими названиями из одного или двух слов. Я хочу вместить в них свою жизнь – то, что мы испытали на себе. А также то, что только воображали. Я смешаю правду и вымысел так искусно, что никто-никто не сможет их распознать.

Потому что, в конце концов, это не имеет никакого значения.

Эпилог

Вот идет девочка с густыми темными волосами, заплетенными в две косички, которые покачиваются на спине в такт подпрыгивающей походке. Она в скромном темно-сером платье, из-под которого видны восхитительные красные сапожки. Они начищены до блеска и, похоже, совсем новенькие – может быть, даже пока немного жмут, потому что время от времени девочка замедляет шаг, как будто еще к ним не привыкла; или это только кажется. Она прижимает к груди две книги, словно щит, и быстро идет по краю дороги. Походка у нее решительная, как у человека, который знает, куда идет, и хочет прийти побыстрее, но иногда она отвлекается на проезжающие повозки, оборачивается, вглядываясь в их поклажу, по крайней мере в ту, что видна, с каким-то странным жадным любопытством. Потом идет дальше и снова замедляет шаг, когда за низкой оградой показывается дом, который ей нужен; теперь она идет медленно-медленно, пытаясь заглянуть в окна: вот промелькнул силуэт женщины, горит лампа, детская головка, цветок на подоконнике. Девочка вдруг замирает в нерешительности, как будто кончился завод пружины, заставлявший ее шагать, руки с книгами опускаются. Что-то ее остановило? Просто передумала? Сложно понять на расстоянии.