История Манон Леско и кавалера де Грие - [45]

Любовь! любовь! – воскликнул этот важный судья в ту минуту, когда я уходил, – или ты никогда не примиришься с мудростью?

Я печально беседовал с самим собою и размышлял о моем разговоре с г. главным начальником, полиции, как, услышали, что дверь в мою комнату отворяется: то быль мой отец. Хотя я и должен был бы быть наполовину готов к этому свиданию, ибо ждал, что оно состоится через несколько дней, тем не менее, я был так сильно поражен им, как если б земля вдруг разверзлась у меня под ногами и я упал в бездну. Я обнял его со всеми признаками чрезвычайного смущения. Он сел, а еще ни он, ни я не промолвили ни слова. Я продолжал стоять, опустив глаза и с непокрытой головой.

Садитесь, сударь, садитесь, – важно сказал он мне. – Благодаря шуму, который наделали ваше распутство и ваши мошеннические проделки, я открыл место вашего жительства. Преимущество таких, как вы, достойных людей заключается в том, что им не приходится жить в неизвестности. Вы прямой дорогой стремитесь к славе. Надеюсь, что вы скоро дойдете до Гревской площади и достигнете такой знаменитости, что будете там выставлены на позор всем.

Я ничего не отвечал. Он продолжал:

Какое несчастие быть отцом, когда в награду за то, что ты нежно любил сына и ничего не щадил, чтоб сделать из него честного человека, ты в конце концов увидишь в нем позорящего тебя мошенника! Можно утешиться в потере состояния; время сглаживает все, и печаль уменьшается; но разве есть средство против болезни, которая усиливается с каждым днем, против распутства порочного сына, потерявшего всякое понятие о чести? Ты молчишь, несчастный, – продолжал он. – Поглядите на эту поддельную скромность, на это лицемерно-кроткое лицо; разве его нельзя принять за самого честного человека на свете?

Хотя я и принужден был сознаться, что заслуживал часть этих оскорблений, тем не менее, мне показалось, что они доведены до чрезмерности. Я полагал, что мне позволительно выразить прямо мою мысль.

– Уверяю вас, – сказал я, – что в скромности, с которой я держусь перед вами, нет ничего преувеличенного; это естественное положение сына хорошей фамилии, который бесконечно уважает, своею отца, и притом отца оскорбленного. Равно, я не имею притязания считаться самым добропорядочным человеком в нашем роде. Я знаю, что заслужил ваши упреки; но, я умоляю вас, хотя немного смягчите их добритою и не смотрите на меня, как на самого бесчестного человека. Я не заслуживаю столь жестоких имен. Вы знаете, причиной всех моих проступков была любовь. Роковая страсть!.. ах! иль вы не знаете ее силы? Возможно ль, чтоб ваша кровь, источник моей, никогда не испытывала любовного пыла?.. Я от любви стал слишком нежен, слишком страстен, слишком доверчив и, быть может, слишком уступчив желаниям прелестной любовницы, – вот все мои преступления. Есть ли между ними хотя одно, вас бесчестящее? Умоляю вас, батюшка, – нежно прибавил я, – пожалейте хотя немного сына, который всегда уважал и любил вас, который вовсе не отказывался, как вы думаете, от чести и долга, и заслуживает сожаления в тысячу раз больше, чем вы можете себе представить.

Я окончил эту речь, и слезы закапали у меня из глаз. Отцовское сердце – образцовое творение природы: оно, так сказать, с кротостью властвует в нем и само направляет все его пружины. Мой отец, сверх того, был человек умный и со вкусом, и он до того был тронут тем оборотом, который я придал своим извинениям, что был не в силах скрыть от меня происшедшей в нем перемены.

Приди, обними меня, бедный мой кавалер, – сказал он мне; – ты разжалобил меня.

Я его обнял. Он так прижал меня, что я понял, что происходит в его сердце.

Но что же станем мы делать, чтоб освободить тебя отсюда? Расскажи мне; без утайки обо всех, твоих, делах.

Во всем моем поведении не было ничего, что могло бы бесповоротно меня обесчестить, по крайней мере по сравнению с поведением молодых людей известного общества; равно иметь любовницу и прибегать к ловкости, ради привлечения счастья в игре, в наш век не считается позором, – а потому я искренно и подробно рассказал отцу о жизни, которую вел. Сознаваясь в том или другом проступке, я приводил словесные примеры, дабы тем уменьшить свой срам.

Я жил с любовницей, – говорил я, – не будучи связан с нею брачными обрядами, – но герцог такой-то содержит двух на виду у всего Парижа; г. де-N. живет со своей уже десять лет и любит ее с такой верностью, которой никогда бы не обнаружил к своей жене. Две трети честных людей во Франции гордятся тем, что у них есть любовницы. Я прибегал к кой-каким плутням в игре, но маркиз такой-то и граф такой-то не знают иных доходов; князь де-N. и герцог де-N. N. – атаманы шаек рыцарей того же ордена.

Что касается до моих поползновений на кошелек обоих Ж. М., то я не мог бы легко доказать, что и тут у меня были образцы; но у меня еще осталось настолько чести, чтоб не равнять себя с теми, кого я мог поставить себе в пример; поэтому я просил отwа простить мне эту слабость, внушенную мне двумя жестокими страстями: местью и любовью.

Я спрашивал самого себя, не следует ли мне, указать ему на более вероятные средства выхлопотать для меня освобождение и на то, каким образом он мог бы избежать огласки. Я рассказал ему, какое расположение высказал мне г. главный начальник полиции.