История любви одного парня - [89]

Я притягиваю его к себе, и он перекатывается на бок, выпуская придушенный всхлип в

мою шею.

Так много банальностей скапливается на кончике моего языка, но они все будут

ужасными.

Ты удивительный.

Не позволяй никому вызывать в тебе чувство никчемности.

Я в жизни не знал никого похожего на тебя.

И все в таком духе.

Но нас обоих воспитывали больше волноваться о том, что наши семьи подумают о нас – их

уважение – наше все. И в довершении всего, на Себастиана надвигается осуждение церкви,

которая скажет ему, что куда бы он ни посмотрел, Бог, которого он любит, будет считать его

очень грязным человеком. Невозможно представить, как исправить тот ущерб, которые они

нанесут ему.

– Ты удивительный, – все равно произношу я, и он давится всхлипом– смешком. – Иди

сюда, поцелуй меня. Позволь мне целовать это удивительное лицо.

***

Мама находит нас в таком состоянии – плачущей– смеющейся– и– снова– плачущей кучей

под деревом Снаффлепагус – и от одного взгляда на наши лица она переходит в режим оказания

первой помощи по состоянию.

Она прихлопывает рот своей ладонью, когда видит Себастиана, и слезы сразу же

выступают на ее глазах. Мама поднимает нас, обнимает меня, а затем, без слов, заключает в свои

объятия Себастиана – он получает длительные объятия, пока мама тихо шепчет ему в ухо – и что–

то ломается во мне, потому что я начинаю плакать еще сильнее. Возможно, она сейчас говорит

ему, «Ты удивительный. Не позволяй никому вызывать в себе чувство никчемности». Возможно,

она говорит ему, что понимает, через что он проходит и что все будет хорошо. Возможно, она

обещает ему еженедельную доставку стикеров на бампер. Чем бы это ни было, это именно то, что

ему нужно, потому что слезы в итоге прекращаются, и он кивает ей.

Солнце начинает садиться, и несомненно, он останется на ужин. Мы стряхиваем траву с

наших штанов и следуем за мамой в дом. Сейчас конец весны, и не смотря на то, что довольно

тепло в течение дня, температура летит камнем вниз, когда скрывается солнце, и только сейчас я

осознаю, как холодно было под деревом. В доме родители разожгли камин в гостиной. Они

врубают Пола Саймона на стерео. Хейли сидит за кухонным столом и бьется с домашней работой

по химии черными, возмущенными царапинами карандаша.

Внезапно становится невозможным согреться. Мы смеемся, вцепившись друг в друга

каким– то нереальным, классным образом – он здесь, в моем доме, с моей семьей – и я утягиваю

Себастиана за собой в прихожую, вручая ему одну из своих толстовок с вешалки для верхней

одежды. Она насыщенного красного цвета с белой надписью S– T– A– N– F– O– R– D спереди.

Он терпеливо позволяет мне застегнуть на нем молнию, и я восхищаюсь своим творением.

– На тебе здорово смотрится этот цвет.

– К несчастью, я уже зачислен в местный университет.

Пока, думаю я. Боже, его решение затронуть это – нас – отразится на многих вещах. Если

он хочет остаться в УБЯ, он не сможет вести себя открыто, точка. Даже его нахождение здесь, по

факту, нарушает кодекс чести. Но есть и другие университеты.

Это не реально. Я смотрю вглубь коридора туда, где склонились мои родители и смеются

над истерической, неприязненной реакцией отца на прикосновение к сырой курице. Они оба,

похоже, отложили свое беспокойство в сторонку на вечер, понимая, что нам нужно это –

несколько часов, когда мы можем просто быть вместе, как любая другая пара. Единственным

указанием, которое они нам дали, – помыть руки перед ужином.

– Кстати о колледже.

Я пугаюсь, когда он произносит это, потому что до меня только что доходит: прошло всего

несколько недель, пока мы не были вместе, и столько всего произошло, мудрые– решения– для–

будущего. Он не знает, куда я поеду в августе.

– Полагаю, ты получил ответы из множества мест?

– Угу, – я тянусь вперед, опуская молнию на его толстовке достаточно для того, чтобы

открыть вид на его горло и ключицы. Его кожа того идеально оттенка и гладкости. Я хочу, чтобы

он снял верх, и я сделал лично для себя снимки.

Я зависаю.

– И?

Я встречаюсь с его взглядом.

– Я еду в Калифорнийский университет.

Себастиан не произносит ни слова в течение нескольких напряженных секунд, и пульс на

ее шее набирает скорость.

– Ты не останешься в штате?

Я признаюсь, поморщившись.

– Нет, – надеюсь, улыбка, которую я посылаю ему, сгладит резкость моего ответа. – Но,

так же как и ты, по всей видимости.

Он немного сдувается.

– Кто знает, – его рука поднимается к моей груди, скользит открытой ладонью от моего

плеча к животу. Все напряжено. – Когда ты уезжаешь?

– В августе.

– Как дела с книгой?

Желудок сжимается, и я аккуратно убираю его руку с моего пупка.

– Нормально. Пойдем. Возьмем что– нибудь попить.

Он отправляет сообщение своим родителям, сообщая, что будет поздно. Оно остается без

ответа.

Думаю, я запомню этот вечер на всю оставшуюся жизнь, и я говорю это не для того, чтобы

показаться дерзким или преувеличивающим. Я хочу сказать, что мои родители над чем– то