История любви одного парня - [88]

что я не смогу. Все мои чувства правильные только с тобой. Частично потому что ты – это ты, и

частично потому…

Я тычу себе в грудь.

– Парень.

Себастиан улыбается по– настоящему.

– Да, – он замолкает, и я знаю, что последует дальше даже до того, как он произнесет это,

и солнце будто выбирает именно этот момент, чтобы пробиться сквозь густые ветви. – Я

стопроцентный гей.

Из меня вырывается радостный смех.

Я закидываю руки на его шею и заваливаю.

Он смеется подо мной, позволяя мне зацеловать всю его шею и лицо.

– Я хочу сказать наименее снисходительным образом их возможных: я так горжусь тем,

что слышу это от тебя.

– Я тренировался, – признается он. – Я повторял это в подушку. Потом шептал, пока

ездил на велосипеде. Я повторял это каждый день после того, как мы расстались. Для меня это

больше не странно.

– Потому что так и есть, – я даю ему подняться и вспоминаю, что он посреди своего

рассказа. – Ладно, так значит, ты спросил их гипотетически…

– Мама сразу замолчала, – продолжает он, и обе наши улыбки спадают, потому что это

больше не глупая, веселая борьба. – Папа и дед переглянулись, как будто «ох, ну приехали». Дед

сосредоточился на резке своего стейка на очень– очень– крошечные кусочки. Лиззи встала,

забрала Аарона и Фейт и вывела их из столовой, – он с болью смотрит на меня. – Лиззи, мой

самый близкий друг, захотела избавить их от разговора. Как будто, никто не был удивлен этому.

Вот что, я думаю, ощущаешь при разбитом сердце. Я издаю какой– то искаженный,

сочувствующий звук.

– И наконец, отец сказал, «Ты говоришь о поведении или влечении, Себастиан?» А он

никогда не использовал мое полное имя, – он сглатывает, с усилием. – Я ответил ему, «И то и

другое. Оба». И он фактически сказал, что наша семья верит, что священный акт продолжения

рода может быть разделен только между мужчиной и его женой, а все остальное подрывает

основы нашей веры.

– То есть, фактически, что ты ожидал, – осторожно произношу я. Я хочу сказать, что это

свидетельство того, как все запутанно, исходя из услышанного мной, и я думаю, что «могло бы

быть и хуже!» – Как ты думаешь они, по крайней мере, открыты для разговора?

– Это было неделю назад, – шепчет он. Когда он поднимает глаза на меня со слезами в

них, он добавляет. – Никто не разговаривал со мной с тех пор.

***

Неделю.

Неделю!

Я даже понять не могу, как можно не разговаривать с родителями неделю. Даже когда они

в командировках, они звонят и проверяют нас каждый вечер, требуя детального отчета о делах,

что выходит далеко за пределы их обычной, рассеянной «домашней» проверки. А Себастиан

живет в доме с семьей, которая ходит вокруг него, как будто он призрак.

Я не знаю, когда именно мы меняем положение, но это происходит вскоре после его

признания. Я ничего не могу сказать, чтобы все казалось менее ужасным. Я пытаюсь, но

проваливаюсь, и по сути просто сосредотачиваюсь на том, чтобы уложить его на спину рядом со

собой, глядя вверх на дерево, и пересказать ему все самые дурацкие сплетни, которые передавала

мне Отэм.

Оох. Отэм. Мне нужно и к этому как– то прийти.

Но не сейчас. Прямо сейчас мы лежим и держимся за руки. Наши ладони становятся

липкими и скользкими, но он не отпускает мою руку, как и я.

– Чем ты занимался?

– Хандрил, – отвечаю я. – Учился. Но в большей степени хандрил.

– И я, – он поднимает вторую свою руку и чешет свою челюсть. Она покрыта

однодневной щетиной, и мне нравится это. – Ну, и еще в церковь ходил. Я практически жил там.

– Что ты собираешься делать?

– Не знаю, – он перекатывает голову, чтобы посмотреть на меня. – Через три недели я

уезжаю в тур по книге. Честно, не думаю, что родители будут продолжать в том же духе, когда

выйдет книга. Я знаю, что они гордятся. Они захотят поделиться своей гордостью со всеми.

Я совсем забыл о книге. Как будто тур просто в каком– то роде перетек в его миссию и

перестал иметь какие– то закономерные цели. Я – тряпка.

– И они не захотят, чтобы кто– то увидел их скотское поведение.

Он ничего не отвечает на это, но это и не означает, что он не согласен.

– Прости, – произношу я. – Я не хочу порочить твоих родители, потому что понимаю, как

вы все супер близки. Я просто в бешенстве.

– Как и я, – он ерзает, укладываясь головой на мое плечо. Следующие десять слов

выходят настолько слабыми, как будто они проносились в его голове так много раз, что

истончились, затерлись. – Никогда бы не подумал, что буду чувствовать себя таким никчемным.

Это как ножом в живот, и я моментально хочу, чтобы он нахрен убрался из Прово. Я

надеюсь, что его книга разойдется миллионами копий за неделю, и все будут с ума сходить от

того, какой он классный. Я надеюсь, что его эго возрастет до громадных размеров, и он станет

несносным – ничем не похожим на этот его дрожащий голос, снова произносящий эти слова.