История культуры Санкт-Петербурга - [31]

Население Петербурга было охвачено паникой и ужасом. Достоевский разделял эти чувства. Атмосфера в городе была предельно напряженной. Как всегда бывает во времена существенных реформ, оппозиция освобождению крестьян и другим либеральным усилиям Александра II возникла и развивалась и справа, и слева. Пожары стали событием политическим.

В конце 1861 года Петербург потрясли первые в истории России серьезные студенческие волнения. По словам враждебного наблюдателя, студенты, требуя для себя большей автономии, «очень искусно добились величайшего скандала, какого только можно было добиться. Власти вынуждены были два или три раза забирать их днем, на улице, огромными толпами. К пущей радости студентов, их посадили даже в Петропавловскую крепость».

Реакция петербургского общества, как это уже стало обычным, резко разделилась согласно политическим воззрениям: некоторые (преимущественно интеллектуалы) поддерживали бунтовавших студентов, прочие яростно на них нападали. Во всеобщее употребление вошло слово «нигилист», впервые пущенное в оборот Тургеневым: так был окрещен автором герой его романа «Отцы и дети» Базаров, молодой антисоциальный позитивист с анархистским оттенком.

Один из самых знаменитых революционеров эпохи, теоретик террора Сергей Степняк-Кравчинский, так объяснял сущность нигилизма: «В основе этого движения лежал безусловный индивидуализм. Это было отрицание, во имя личной свободы, всяких стеснений, налагаемых на человека обществом, семьей, религией».

В этой потенциально взрывной ситуации оставалось только зажечь спичку. Сначала это было сделано фигурально: 14 мая 1862 года по Петербургу разлетелась радикальная прокламация под названием «Молодая Россия», в которой народ призывался к цареубийству и истреблению правящих классов. Заодно осмеивались религия, семья и брак. Прокламация «разразилась громом над столицею». Из листовок изумленные и возмущенные обыватели узнавали, что революции вызываются народными несчастьями. Таинственная и устрашающая «Молодая Россия» («нигилисты»?) призывала спровоцировать эти несчастья массовыми пожарами.

И массовые пожары действительно начались в Петербурге два дня спустя. Совпадение или случайность? Были ли это действительно поджоги, и если да, то чьих рук? Отчаянный акт «нигилистов» или хладнокровно рассчитанная провокация властей, пытавшихся дискредитировать молодых революционеров?

И сегодня, более чем 130 лет спустя, историки затрудняются дать ответ на эти вопросы. Важно, что тогда, в душном, выгоревшем, окутанном дымом Петербурге 1862 года общественное мнение (не без поощрения со стороны официозных газет) обвиняло в поджогах длинноволосых и очкастых студентов-«нигилистов» и бунтовавших против жестокого подавления Россией независимости их родины поляков.

Среди простого народа со скоростью молнии распространился слух, что город с разных сторон поджигают 300 злоумышленников. Находились свидетели тому, как «нигилисты» мазали специальным воспламеняющимся составом заборы и стены. Студенты боялись в форме ходить по улицам – было несколько случаев попыток самосуда. Даже в образованных кругах говорили, что за пожарами стоят не кто иные, как Петрашевский и члены его кружка. Как писала в эти дни одна политически ангажированная светская дама другой, «…все ссыльные по этому делу прощены; так вот они, может быть, и благодарят за свое возвращение. Не знаешь, как и милостивому быть…»

Ясно, что Достоевский, один из этих помилованных сподвижников Петрашевского, в дни петербургских пожаров должен был ощущать себя крайне неуютно. Он кинулся к Чернышевскому, кумиру и глашатаю радикальной молодежи, с отчаянной просьбой: удержать своих последователей от поджигательства.

Спокойный и ироничный Чернышевский позднее с холодной и беспощадной издевкой описывал появление у него Достоевского как визит человека безумного: «Увидев, что умственное расстройство бедного больного имеет характер, при котором медики воспрещают всякий спор с несчастным, предписывают говорить все необходимое для его успокоения, я отвечал: «Хорошо, Федор Михайлович, я исполню ваше желание».

Близкий к панике Достоевский срочно настрочил статью для журнала, требовавшую от правительства «самой широкой гласности» при расследовании причин пожара. Писатель сокрушался: «Без сомнения, сгорело бы меньше домов и улиц, если бы народ зуботычинами и другими опекунскими мерами не отучался от собственной инициативы в общественном деле». Эта бесподписная статья Достоевского была тут же запрещена предварительной цензурой, причем сам император Александр II наложил гневную резолюцию: «Кем написана?»

Да, Петербург был не тот, что прежде. Окруженный серым кольцом угрюмых прокопченных фабрик, засоряемый трущобами и безобразными многоквартирными, так называемыми доходными домами, он угрожал превратиться в кошмарное видение, оставляющее самую устрашающую фантазию Гоголя или Аполлона Григорьева далеко позади.

Этот ужасный Петербург, новый не только для Достоевского, но и для бедствующих коренных обитателей города, дал писателю мощный импульс для создания характера самого знаменитого убийцы в русской литературе – бывшего студента Родиона Раскольникова, героя романа «Преступление и наказание» (1866).