История, которой даже имени нет - [9]

(за что она с лихвой отплатила как им, так и Мирабо), и народ поэтому, легкомысленно забыв, что папа Сикст V, свинопас, возведенный Богом в пастыри, был капуцином, сочинял про нищих монахов скабрезные песенки и осыпал их насмешками. Но ни насмешки, ни песенки ни в коей мере не относились к капуцину, что предстал перед мадам и мадемуазель де Фержоль в тот вечер. Статный и величавый, он глядел безо всякого смирения, присущего нищенствующей братии. Зная, что свет почитает гордецов, этот зрелый плотный человек с недлинной курчавой, как у Геракла, бородой, отливающей бронзой, не стеснялся своей грубой рясы и бедности. В его манере держаться ощущалось не больше смирения, чем во взгляде. Он, должно быть, не просил, а требовал милостыни, когда протягивал руку. И какую руку!.. Эта царственно прекрасная длань безукоризненной формы и ослепительной белизны, появляясь из широкого рукава бурой власяницы, чтобы принять подаяние, казалось, не брала, побираясь, а снисходительно одаривала. Ну прямо тридцатилетний, еще не обласканный Богом Сикст V! Агата Тузар, старая и верная служанка мадам и мадемуазель де Фержоль, по обычаю, принятому во всех благочестивых домах, в знак почтения принесла гостю воду, чтобы он, прежде чем войти, омыл ноги, и теперь его изящные ступни в сандалиях матово белели, словно были выточены из слоновой кости или вырезаны Фидием из мрамора. Капуцин с большим достоинством поклонился хозяйкам, по-восточному сложив руки крестом на груди, и никто, даже Вольтер, не посмел бы презрительно назвать его «куколем», как часто именовали монахов в то время. Хотя его грубый плащ вряд ли мог преобразиться в красный бархат, этот человек был словно создан для кардинальской мантии. До этого дамы слышали только голос, доносившийся откуда-то с высот из густого мрака, но теперь, увидев его обладателя, они убедились, что голос и облик составляют единое целое. Поскольку настал пост, а гость их проповедовал бедность и воздержание и, стало быть, сам воплощал эти добродетели и был образцом постника, ему, как полагалось, подали постную трапезу: фасоль с растительным маслом, салат из сельдерея и свеклы, приправленный анчоусами, тунца и бочонок устриц. Всему этому он воздал должное, но от вина отказался, хотя вино было доброе, католическое, под названием «Château du Pape»[14]. По мнению хозяек, гость держался с достоинством, подобающим его сану, без заискивания и ханжества. Войдя в капюшоне, он потом откинул его, обнаружив мощную шею римского проконсула и огромную тонзуру, блестящую, словно зеркало, увенчанную изящной короной курчавых, бронзовых, как борода, волос.

Гость свободно беседовал с приютившими его благородными дамами, и чувствовалось, он привык к гостеприимству высоких особ, не теряется в обществе и держит себя на равных с великими мира сего, как свойственно живущим Христа ради монахам, превозносимым Церковью. Тем не менее ни мадам, ни мадемуазель де Фержоль он не понравился: обеим показалось, что среди прежних великопостных проповедников многие обладали большей искренностью и простотой. В манере этого было что-то нарочитое, почти отталкивающее. Отчего они ощущали скованность в его присутствии? Трудно сказать, но в смелом взгляде его глаз и в особенности в выразительно очерченных губах, едва различимых в завитках бороды и усов, им безотчетно чудилась невероятная, пугающая дерзость. Он словно бы принадлежал к тем людям, о которых говорят: «Они способны на все»… Позднее, когда как-то вечером уже несколько освоившиеся хозяйки и гость сидели после ужина в гостиной, мадам де Фержоль, вглядываясь в его лицо при свете лампы, сказала задумчиво: «Глядя на вас, святой отец, невольно задаешься вопросом, кем бы вы стали, не будь вы монахом». Слова ее нисколько не смутили капуцина. Он слегка улыбнулся, но улыбнулся так, что… Мадам де Фержоль навсегда запомнила его улыбку, и впоследствии эта улыбка натолкнула ее на ужасную догадку.

Впрочем, мадам де Фержоль не в чем было упрекнуть монаха, пусть даже вид его мало соответствовал смиренному сану: он оставался безукоризненно скромен и учтив все сорок дней, что пробыл в их доме. «Ему бы лучше стать аскетом траппистом, чем странником капуцином», — говаривала мадам де Фержоль своей дочери, когда им случалось наедине обсуждать дерзкое выражение его лица. По всеобщему мнению, суровый устав молчальников-траппистов был создан для исправления грешников, чью душу отягощали страшные преступления. Мадам де Фержоль обладала ясным умом и не утратила светской проницательности, несмотря на долгие годы строгой уединенной жизни и все христианские добродетели. Как женщина умная, она отдавала должное дару красноречия отца Рикюльфа — монаха звали Рикюльф, и это средневековое имя ему очень подходило, — но ни проповедник, ни его дар не вызывали в ней сочувствия. Еще меньше он нравился мадемуазель де Фержоль, которую грозные проповеди приводили в трепет. Обеим не пришелся по душе ни монах, ни его обличения, поэтому они не пошли к нему на исповедь, как все другие горожанки, чему те несказанно удивились. Ведь стоит появиться в приходе странствующему проповеднику, как все исповедуются у него — кто откажет себе в роскоши обратиться за помощью не к своему духовнику, привычному, как повседневные молитвы, а к отцу-страннику, необыкновенному, словно праздник. Весь пост у исповедальни отца Рикюльфа толпились жительницы городка, и мадам де Фержоль с дочерью были, пожалуй, единственными, кто у него не исповедался. Прихожанки находили это весьма странным. Но и в церкви, и дома мадам и мадемуазель де Фержоль чувствовали, что дерзкого монаха отделяет от них невидимая преграда, и не решались перейти таинственную черту. Предупреждал ли их внутренний голос, коль скоро демон Сократа обитает в каждом из нас, о том, какую роковую роль сыграет в их жизни этот человек?..