История, которой даже имени нет - [7]
Автор «Тех, что от дьявола» продолжает выносить свои суждения о «творениях и творцах»: он превозносит «Происхождение современной Франции» Тэна, обрушивается на «Западню» Золя, издевается над «синими чулками», не признает ни Гёте, ни Дидро. Но в порт он входит благодаря последней повести из «Тех, что от дьявола» под названием «Имени нет», — на этой мощной волне, снявшей с мели его корабль, Барбе снова движется вперед. Вышла повесть в 1882 году. В возрасте семидесяти четырех лет, после пятидесяти лет занятий литературой к Барбе д’Оревильи приходит слава. Прекрасно, когда конец долгой жизни освещается признанием, оно свидетельствует о том, что человек на своем жизненном пути мог и заблуждаться, и гневаться, но никогда не совершил ни низости, ни подлости. Свидетельствует, что ни писатель, ни человек не жертвовали ни мыслями, ни чувствами, чтобы добиться признания. Не только читательская публика оценила Барбе д’Оревильи, ему выражают восхищение и собратья-писатели, причем самых противоположных направлений: братья Гонкуры и Фюстель де Куланж, Каро и Банвиль, Гюисманс и Эрнст Аве. Бурже посвящает ему статьи.
На протяжении последних шести лет жизни Барбе пересматривает свое критическое наследие. Умер он 23 апреля 1889 года, как раз тогда, когда в типографии находилась его поэма «Амаидэ», написанная в 1834 году «под наблюдением Мориса Герена» и издаваемая впервые. Он умер удовлетворенный, но не утратив природного темперамента, и остался индивидуалистом, настаивая на желании одиночества, о чем свидетельствуют его последние слова: «Я не хочу ни одного человека у себя на похоронах».
Перевод с французского М. Кожевниковой
Перевод осуществлен по изданию:
Barbey d’Aurevilly. Une histoire sans nom, suivi de trois nouvelles. P. 1972.
I
Ни от дьявола, ни от Бога — им даже имени нет.
Было это в конце восемнадцатого столетия незадолго до революции. В округе Форэз, в маленьком городке, что угнездился среди кряжей Севенн, в первое воскресенье Великого поста перед повечерием монах-капуцин говорил проповедь. Смеркалось, и все сумрачней становилось в церкви, и без того темной — свет застили горы, отвесно, будто стенки кубка, вздымаясь вверх позади домов на окраине. Возможно, читатель догадается, о каком городе идет речь, по его необычному местоположению — он укрылся посреди гор на дне глубокой котловины, напоминающей колодец. Сверху вниз кругами, как спираль штопора, к городку спускалась единственная тропа, — она вилась по склонам, образуя многоэтажную балюстраду. Должно быть, живущих на дне колодца горожан не оставляло чувство тоскливой безнадежности, какое испытывает злополучная муха с намокшими крыльями, угодившая в стакан и неспособная выбраться из глубочайшей, как ей кажется, бездны. Нет места печальнее, хотя кольцо гор вокруг сверкает изумрудом лесов и серебром ручьев, сбегающих со всех сторон вниз и несущих в бурливых водах такое множество форели, что ее можно ловить руками. Заботясь о высшем благе, Провидение захотело, чтобы человек был привязан к родине так же, как он привязан к матери, даже если та и не стоит его любви. Иначе нельзя постигнуть, отчего люди, хотя им нужен простор, вольный воздух, дальняя линия горизонта, чтобы дышать полной грудью, не поднялись выше, не вздохнули свободней, а заперли себя в тесной котловине, посреди гор, наступающих друг другу на подошвы! Как не сравнить их с рудокопами, копошащимися в земных глубинах, или с затворниками древних монастырей, что годами молились в потемках каменного мешка. Сам я провел в этом городе месяц и все время почти физически ощущал те страдания, что испытывал, наверное, низвергнутый титан, так невыносимо давили на меня со всех сторон проклятые горы, — я и теперь, стоит их вспомнить, чувствую тяжесть на сердце. Старинные дома городка, уцелевшие еще от времен Средневековья, совсем почернели от времени и казались нарисованными тушью. И черным на черное ложились на их стены тени гор, окруживших город крепостной стеной, неодолимой для солнца. Солнцу не удавалось взять приступом высокую стену и бросить хотя бы лучик в глубину колодца. Порой здесь бывало темно даже в полдень. В этом городе Байрон мог бы создать свою поэму «Тьма». Город, казалось, был написан Рембрандтом, во всяком случае, мог бы послужить ему источником вдохновения. Летом жители угадывали, что день ясный, только взглянув на голубое слуховое окошко в тысяче футов над головой. Но в ту пору окошко было свинцовым. Облака закрыли его тяжелым ставнем — на котел опустилась крышка.
