История Кореи. Том 2. Двадцатый век - [25]

Одним из первых заведующих полицейской службой колониальной Кореи был полковник Акаси Мотодзиро (1864–1919) — специалист в области подрывной работы и провокаций. В бытность военным атташе в Санкт-Петербурге (1902–1904) и позже, во время русско-японской войны, он «прославился» организацией антироссийских операций с использованием закавказских и финских националистических групп и ряда российских революционных организаций, которые приобретали за японский счет вооружение за границей. Используя свой опыт на новой должности в Корее, Акаси прилагал все усилия для дезорганизации зачатков национального движения в стране с помощью политики «кнута и пряника» — жестоких репрессий против любых потенциально «опасных» организаций и одновременно поощрения образованных корейцев к переходу на прояпонские позиции. Более половины колониальных полицейских было набрано из корейцев, что позволяло проникать в самую сердцевину структур корейского общества, вербовать агентов и получать информацию из всех социальных слоев. Созданное японцами на корейской земле современное полицейское государство охраняло существующие отношения собственности и социальный порядок в целом, тем самым служа и интересам корейских имущих слоев. Но, в первую очередь, оно было опорой национального господства японцев над корейским народом. Когда дело касалось корейских масс, полицейская система грубейшим образом попирала права и интересы личности.

Рис. 28. Коридоры Содэмунской тюрьмы в столице колониальной Кореи, Кёнсоне (так назывался Сеул в колониальную эпоху). Открытая 21 октября 1908 г., построенная по образцу «современных» тюрем самой Японии, эта тюрьма вмещала единовременно до 500 заключенных— в то время как во все тюрьмы тогдашней Кореи на тот момент помещалось не более 300. В колониальные годы через камеры этой тюрьмы — символа японского военно-полицейского контроля над страной — прошел цвет корейской интеллигенции. Интересно, что эту же тюрьму использовали до 1987 г. для репрессий против «подрывных элементов» и сменившие японцев военно-авторитарные режимы Южной Кореи.

Рис. 29. Суд над группой корейцев, обвиненных в «подрывной деятельности».

Полиция имела по указу 1912 г. право наказывать корейцев за «мелкие нарушения» без суда и следствия, в том числе и с помощью телесных наказаний, отмены которых добивалась прогрессивная корейская общественность 1900-х годов. Согласно этому указу, телесное наказание рассматривалось как замена тюремному заключению или штрафу — одна иена штрафа заменялась одним ударом палкой. Физическая расправа предназначалась, прежде всего, для малоимущих слоев населения. Широчайшим образом практиковались пытки при допросах. Известный корейский националист Ким Гу (1876–1949), сыгравший впоследствии важную роль в организации национально-освободительного движения в эмиграции, рассказывал, например, в своих воспоминаниях, что, будучи арестован в январе 1911 г. как член «Общества нового народа», он был подвешен на импровизированную дыбу в полицейском участке и избит до потери сознания еще до того, как полицейские объяснили ему, в чем он обвинялся. Физически крепкий человек, Ким Гу несколько раз терял сознание под пытками и вспоминал, что его товарищи по несчастью вышли на суд «практически полумертвыми» (одного запытали до смерти), а полицейский централ в Кёнсоне (японское произношение — Кэйдзё; так стал называться в период японского владычества Сеул), куда его в итоге перевели, «напоминал скотобойню — стены его были постоянно наполнены нечеловеческими воплями истязаемых». После всех истязаний и унижений Ким Гу поклялся себе, что больше не будет следовать канонам христианского всепрощения и поведет с Японией беспощадную войну — столь велик был шок от полицейского «беспредела».

Полное пренебрежение к правам человека, характерное для всевластной колониальной полиции, драконовские законы, дававшие генерал-губернатору и полицейским властям право распустить и запретить любую общественную организацию, запрещавшие любые «митинги и демонстрации политического характера» и грозившие штрафом и тюремными сроками (до двух лет) безо всякого формального суда любому корейцу, посмевшему «неблагонадежно высказаться о политике», — все это наложило характерный отпечаток на жизнь как в Северной, так и в Южной Корее после конца колониальной эпохи.

Основанное, в первую очередь, на прямом военно-полицейском насилии и бюрократическом контроле, японское господство в Корее опиралось в то же время и на прояпонские настроения среди значительной части правящих классов Кореи, всячески поощрявшиеся колониальным режимом. Так, 30 декабря 1910 г. был опубликован указ «О департаменте государева двора бывшей династии Ли», согласно которому в штат департамента, занимавшегося обслуживанием бывших государей Коджона и Сунджона и их клана, было включено 198 корейских и японских чиновников на годовом бюджете в полтора миллиона иен. Для сравнения, годовое жалование премьер-министра Японии было в 1910-е годы приблизительно 10 тыс. иен. В обслуге одного Коджона находилось 34 чиновника, включая четырех личных докторов. Седьмой сын Коджона, принц Ли Ын (1897–1970), окончивший японскую военную академию (до 1945 г. успел дослужиться до генерал-лейтенанта), был женат на дочери племянника императора Мэйдзи, принцессе Масако (1901–1989). Этот брак должен был символизировать, что бывший правящий род Кореи «навсегда связал свою судьбу» с японской императорской фамилией. Один из младших членов этого клана, Ли Гон — старший сын пятого сына Коджона принца Ли Гана (1877–1955), — чувствовал себя настолько преданным Японской империи, что после поражения японского милитаризма в 1945 г. остался жить в Японии и в 1947 г. даже принял японское гражданство под новым именем — Момояма Кэнъити. Неудивительно, что, за исключением одного-двух изолированных инцидентов, бывший государев клан практически никакого участия в антияпонской освободительной борьбе не принимал, подавая правящему классу Кореи «пример» сотрудничества с колонизаторами.