История ислама. От доисламской истории арабов до падения династии Аббасидов - [96]

Если эти завоевания представляют переворот, равного которому по обширности и быстроте свет не видал со времени Александра, то тем навязчивее напрашивается вопрос: какие были причины, давшие возможность совершиться этим необычайным успехам. Александр Великий, как известно, разрывал беспомощные массы персидских полчищ клином железной своей фаланги; неудержимый поток германских переселенцев бесконечным числом могучих своих тел задавил столь искусно вооруженные и предводимые легионы римлян, народа ослабевшего вследствие крайней изнеженности. Здесь же мы наталкиваемся на нечто особенное: и масса, и превосходство вооружения, и военное искусство — все на стороне греков и персов. Конечно, почти неизвестно даже приблизительно число борцов, которых могла выслать мусульманская Аравия против неверных на восток и запад. Хотя цифры первых армий по дошедшим до нас сведениям, как кажется, довольно правдоподобны, но мы решительно ничего не знаем о величине подкреплений, которые, несомненно, необходимо было высылать из Аравии от времени до времени на различные пункты театра войны. Пробелы в рядах арабов получались громадные, отчасти вследствие очень кровавых сражений, а еще более благодаря необходимости оставлять отряды в покоренных местностях для свободного движения все далее вперед. Равным образом мы лишены всякого мало-мальски надежного источника для определенных статистических данных народонаселения. Если принять, например, что воинскую силу германской армии можно приблизительно выразить 1/30 всего населения, с не меньшею вероятностью можно бы допустить, что у крепкого еще первобытного народа отношение это можно возвысить до 1/20. Затем, принимая в соображение, что выросшее поколение за время войн, продолжавшихся 20 лет, следует считать втрое, а также предположив, что в тогдашней Аравии могло быть 5 млн. жителей (как считается и ныне по весьма поверхностным данным), можно допустить, что во всей стране могло быть способных носить оружие 250 000, а совокупность всех выставленных воинов во время завоевательных походов с начала до конца составляла приблизительно 1 млн. Вышло бы тогда, что в 36 г. (657 г.) все войска, участвовавшие в сражении при Сиффине, стянутые из Сирии, Месопотамии, Вавилонии и некоторых частей Аравии и Персии, составляли 150 000 человек; при этом по меньшей мере приходится допустить, что завоеватели в первое время 1’еобычайно быстро размножались в новозавоеванных провинциях. И все же весь этот расчет в высшей степени произволен. Сообразуясь со всем, что нам известно, мусульмане в 15 (636 г.) едва ли могли иметь более 80 000 человек в строю вне Аравии. Нельзя поэтому не согласиться, что приведенные выше цифры скорее будут слишком высоки[141], чем низки. Мы можем, однако, с некоторою достоверностью утверждать, что в правление Османа совокупность сил войск ислама, рассеянных на пространстве от восточной Персии до Карфагена, составляла приблизительно 250–300 тысяч человек. Еще неопределеннее предположения о средствах обороны противников. Очень понятно, что арабские известия выказывают всюду стремление преувеличивать до невозможного цифру неприятелей; когда слышим, сколько несчастных легло в больших сражениях жертвой меча правоверных, невольно вспоминаются бессмертные тирады Фальстафа. Об этих событиях не осталось ни одного известия со стороны персов; таким образом, всякая возможность контроля исчезла. Но мы можем позаимствовать кое-что касательно сирийской войны из довольно скудных византийских источников. Так, например, в сражении при Гиеромаксе участвовало 80000 византийцев, армян и христианских арабов против 25000–30000 мусульман[142]. А так как император Ираклий незадолго перед тем только благодаря помощи хазаров разбил наголову Сассанидов и потряс их царство до основания, а затем персидское государство расшатано было окончательно непрерывными междоусобными войнами, то едва ли можно допустить, чтобы даже при Кадесие или Нихавенде Иездегерд мог располагать более чем 100000 человек. Все же эти короткие известия и предположения сходятся в одном: что именно в первые решительные минуты мусульманам почти всегда приходилось бороться по меньшей мере с двойной силой противников.

Причину же того, что, несмотря на это, они выходили почти всегда победителями, историки привыкли приписывать религиозному фанатизму, который воодушевлял последователей пророка. Отдавая полную справедливость несравненной в действительности храбрости арабов и презрению их к смерти, мы должны, однако, сказать, что трудно одним только этим объяснить успех бесконечного ряда побед. При этом не следует забывать, что фанатизм лишь постепенно становился всеобщим: жажда добычи, положим, компенсировала наполовину недостаточность веры в первых сражениях. Лишь после целой серии блестящих успехов войско охватило особого рода полурелигиозное дикое воодушевление, подобно тому, как, например, солдаты Наполеона уверовали в своего petit caporal. Поэтому следует искать, по крайней мере отчасти, причины успеха в чем-либо ином. Пока можно будет сделать лишь краткие указания на то, что позднее разъяснится более обстоятельно. Мы хотим сказать, что в больших решительных сражениях у персов и византийцев ощущался очевидный недостаток общего руководительства. Так, например, как известно, персидский главнокомандующий сражался при Кадесие не по своему побуждению, а лишь следуя настоятельному приказу царя. В сражении же при Геромаксе греческое войско, словно нарочно, разделено было на три лагеря, относящиеся друг к другу со злобой и худо скрытым недоверием. Эти раздоры, вдвойне опасные ввиду несравненной дисциплины мусульман, были симптомами глубоко укоренившихся болезней, пожиравших на корню персидское и византийское государства. Династия Сассанидов с самого начала владычества своего над Персией была в многих отношениях стеснена в управлении, принужденная сообразоваться во всем с могуществом и иерархией магов и высшего дворянства. Начиная же с конца VI столетия возникли в недрах самой династии раздоры; дворцовые революции с тех пор не прекращались. В этих вечных передрягах принимали, естественно, участие и духовенство, и знать, а вооруженные силы, много пострадавшие в византийских войнах, еще более ослабли, меж тем как крупные вассалы, особенно восточных пограничных провинций, становились постепенно более и более самостоятельными. Обо всем этом дошли до нас сведения в виде отдельных скудных заметок греческих, сирийских и арабских писателей. Очень понятно поэтому становится, что первое вторжение арабов, случившееся в пору ранней молодости короля Иездегерда, не давало никакой возможности правлению в Ктезифоне завести какой-либо сносный порядок. При спешном наборе войска против неприятеля не было времени позаботиться об уничтожении следов глубоко укоренившегося государственного неустройства. Сверх того персидские военные распорядки опирались на систему ополчений, требовавших для сбора войск значительного времени и не дававших возможности вводить строгую дисциплину. У византийцев дело поставлено было несколько иначе. Внутренние раздоры, посеянные революцией Фоки, не настолько расшатали крепкие основы правления, чтобы твердая рука Ираклия не сумела в короткое время поставить государственный механизм на более или менее торный путь. Но постоянно продолжающиеся нападения внешних врагов поглощали большую часть сил империи. Едва только было сломлено сопротивление Сассанидов, длившееся в течение многих столетий, как снова стали напирать на греков, на Балканском полуострове, авары и славяне, и это произошло в ту минуту, когда персидский поход значительно исчерпал средства императора. Ко всему этому присоединялась еще полная непопулярность византийского владычества над восточными провинциями: Египтом, Сирией, Месопотамией. Благодаря беспощадности взимания податей и бюрократической заносчивости греческого управления, большинство жителей — сирийцы и копты — вовсе не ассимилировалось и с неохотой выносило чужеземное владычество. Всего же хуже было то, что именно в это время император Ираклий задумал, по-видимому с благою целью, церковное соглашение (в видах благодушного посредничества между препирающимися богословами), возмутившее в высшей степени религиозное чувство иноплеменного народонаселения. Поэтому-то в этих странах никто и пальцем не пошевельнул против арабов; наоборот, во многих случаях население изменнически старалось помогать врагу государства. Лучшим доказательством справедливости изложенного может служить тот неоспоримый факт, что успех мусульман ограничился только что названными провинциями. Правда, Малая Азия была временно опустошена, но ни разу — завоевана надолго, а позднее под крепкими стенами Византии арабское войско неоднократно испытывало неудачи; между тем покорение Сирии совершено было в весьма непродолжительный срок. Таким образом, ближайшее рассмотрение первых блестящих подвигов правоверных теряет обаяние чудесного, которым совершенно неосновательно увенчан этот цикл исторических событий; но зато следует признать, и в самом широком, неограниченном смысле, что едва ли найдется во всей истории другой подобный юный народ, хотя бы с одинаковою прирожденной храбростью и подстрекаемый в той же мере религиозным воодушевлением, который мог бы проявить столь высокое понимание всех требований при ведении великой войны, соединенное с необычайною способностью воспринимать у противника все то, что выработал тот благодаря более древней своей цивилизации в областях военной и государственной. Руководимые инстинктивным порывом, врезывались они с молниеносной быстротой в массы войск, предводимых опытными византийскими генералами, привыкшими к медлительности и осторожности, и разбивали в одиночку отдельные ополчения персидских провинций, с совокупностью которых едва ли были бы в состоянии справиться. Неожиданность появления, когда никто этого не чаял, составляла всегда главную черту ведения войны бедуинов. Обе пограничные провинции двух великих держав могли бы многое порассказать о многочисленных и опустошительных хищнических набегах того или другого арабского вассального князя, но эти набеги почти никогда не имели решительного влияния на ход главных военных операций. В данном случае к неимоверной быстроте движений неожиданно присоединялась необыкновенная способность этих степных разбойников придумывать стратегические планы и последовательно проводить их; более же всего поражала неприятелей образцовая дисциплина последователей ислама, которой охотно подчинялись, сверх всяких ожиданий, впервые выступающие теперь арабы центра и юга. С другой стороны, те самые люди, которые лет 10 тому назад почитали простой ров за неприступную твердыню, а четыре года спустя не знали, что предпринять, очутившись перед нехитро сложенными стенами маленькой крепости центральной Аравии, Таифа, берут теперь безостановочно одну византийскую крепость за другой, а позднее сами строят укрепленные лагеря в Персии, словно делают привычное издавна им дело. Между тем они же мудро воздерживаются от подражания порядкам сомнительного достоинства, как, например, эскадронов слонов, которых персы, по национальному упрямству, все еще придерживались, несмотря на то что 1000 лет почти тому назад в битвах с Александром была доказана полная непригодность их к войне. Таким образом представляется историку, с одной стороны, духовная и телесная подвижность, непочатое воодушевление в соединении со строгой дисциплиной, воинское дарование, не стесняемое выработанной и застывшей рутиной, хотя и не особенно многочисленного войска, а с другой — неповоротливость, разлад, рядом с храбростью известного сорта духовная немощность, богатые внешние средства и большой перевес в численности. Нечто подобное встречаем мы и во времена французских революционных войн, поэтому соответственные последствия исторических событий были весьма естественны как там, так и здесь; одно только громадное расстояние времени и недостаточность предания могли затемнить несколько смысл единичных звеньев событий.