История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - [99]

Он берёт книжку и ворчит «мерси», которое звучит как ругательство.

Я чувствую усталость в ногах и собираюсь возвратиться в родной дом в Сен-Клу, где Фелиси разожгла для меня камин, несмотря на хорошую погоду. Иногда мне кажется, что в мамуле есть что-то от англичанки, когда она разжигает угольные брикеты в нашем фаянсовом камине. Весь дом сразу становится уютным, английским. Мы не включаем электричества, чтобы не нарушать уют от света углей.

Это чудесно.

В домашнем халате и в домашних тапочках я лежу перед очагом на козьей шкуре и вдыхаю запах тлеющих угольных брикетов. От него покалывает в носу, и это напоминает детство. В этом состоит главная особенность дома. Когда ты уже начинаешь ползать на четвереньках и обследуешь лестницу, она для тебя уже не просто лестница. Нет, её ступеньки никогда не превратятся в обычные ступени, как у взрослых, они навсегда сохранят свой отвесный, угрожающий вид.

Конец дня проходит в некоей расплывчатости. Чтобы почувствовать время, нужно лежать ничком на паркете перед камином и слушать, как потрескивают дрова. Меня всегда поражало то, что люди ищут себе развлечения. Развлекать себя — это, в общем, пытаться забыть о времени и, следовательно, терять его. Терять его по-настоящему, окончательно и столь глупо! Мы идём слушать музыкантов, смотреть, как жонглируют китайцы, как плачут актрисы. Мы проигрываем деньги на зелёной скатерти, бросаем шары в сторону маленького шарика или убиваем прекрасного золотистого фазана, такого красивого в небе, лишь потому, что нам нужно забыть эту минуту и побыстрее приблизиться к смерти! Мы все спешим оказаться в её ласковых руках. Как сумасшедшие, мы тянем нить своей жизни. И катушка разматывается в тёмных залах кинотеатров или перед маленькими экранами телевизоров. Она разматывается в бистро, в постели милых девушек, на охоте, на свадьбе Люлю, на банкете будущих ветеранов-неизвестно-чего, в Галерее Гальера´, на концертах Ламуре´, Альгамбры-Мориса-Шевалье, с книжками Сан-Антонио, с газетой «Франс-Суар», у парикмахера, на стадионе Парк де Пренс, в кабине Красного «триумфа». Оно замедляется только в угольных шахтах или в цехах «Рено», или на дорогах, если ты дорожный рабочий или буфетчик, или у врача, который просит вас не дышать позади устрашающего перископа для лёгких, или во Френе[188], или у зубного техника, похожего на гестаповца со своей турбиной, которая точит в вашей голове. Время движется маленькими шажками, только если держать его за куртку и упираться ногами. То есть в поезде, когда ты не спишь, или перед камином…

Ты видишь, как суетятся маленькие шальные секунды, словно разбуженный муравейник. Они ползут по вашей руке, по спине, везде, удивлённые тем, что не втянули вас в свой круговорот, и недовольные тем, что вы оказались таким трезвым. Мудрый тот, кто ложится на пол и ждёт конца. Только тогда он может создать иллюзию, что плюёт ему в зад или, точнее, в циферблат. В большинстве своём люди считают, что время повторяется. Они искренне верят, что день начинается с нуля и заканчивается ровно в полночь, а потом всё начинается сначала. Они уверены в том, что одни и те же секунды, одни и те же минуты и даже часы появляются вновь ежедневно, и в каждом году одни и те же месяцы. Только год они согласны сменить, и чтобы прикрыть кошачье дерьмо, эти безголовые отмечают событие шампанским и серпантином! Они считают, что это повод для веселья, когда отцепляют последний вагон и цепляют другой! Они называют встречей Нового года то, что на самом деле является прощанием с телом покойного. Это удивительно, друзья мои, но, начиная с сотворения мира, ни одна секунда никогда не повторялась. Ни одна не повторится, даже если насекомые однажды начнут ходить на задних лапках, чтобы, в свою очередь, установить своё господство, и даже если швейцарцы перестанут делать часы, даже тогда секунды будут продолжать уноситься в вечность, и им на смену будут прилетать новые. Неумолимо, непреклонно.

— Ты не слышишь телефона, дорогой? — спрашивает Фелиси, входя в комнату.

Я выхожу из своей задумчивости.

— Нет!

— Хочешь, я отвечу?

— Нет, нет, я сам…

Я подползаю к телефонному столику, беру аппарат, ставлю его на козью шкуру и лёжа говорю обычное: «Алло?».

Густой бас Толстяка врывается в мои евстахиевы трубы.

— Ещё раз привет, чувак! — громыхает он. — У меня тут в камере была беседа с Бобишаром Жеромом, и он мне открыл целую кучу интересных вещей!

— Он что, ещё что-то натворил?

— Я про Историю, Сан-А! Он мне рассказал про революцию такое, что ты себе даже не представляешь. Держу пари, теперь моя очередь тебя засыпать. Тебе даже в голову не придёт, что Дантона и Робеспьера казнили!

— В 1794, — отвечаю я. — Первого в апреле, а второго в июле.

Разочарование Толстяка звучит в трубке шелестом мнущейся бумаги.

— Так ты знал?

— Как видишь!

Но он расстраивается ненадолго.

— Представляешь, через год после короля! Мальчишка сказал, что Дантон был здоровым жлобом с рожей Сен-Бернара и лаял как бешеный! Когда он поднимался на трибуну, весь стадион гудел! Этот хлюст Бобишар стал клонить к тому, что в самом начале Дантон был просто карьеристом. Он пожалел о своих намёках, потому что я не позволю оскорблять память того, кто сделал Республику. Рахит мне ещё сказал, что в самый разгар террора он вроде как обмяк и Робеспьер отсёк ему башку. Я ему влындил ещё пару раз, чтобы он знал, как петь чужие песни, если ты сам в этом не рубишь! Но всё же этот паршивец мне доставил удовольствие, когда сказал, что Дантон даже не пытался спастись от гильотины бегством за границу. Он сказал, что он не из тех, кто уносит Францию на своих подошвах. Наверное, у него не было гладких подошв. А меня моя Берта ругает за то, что я приношу домой Францию на своих подошвах. Похоже, я ей пачкаю паркет.