История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - [97]

«Это какое-то сборище сапожников», — сказал, посмеиваясь, вражеский генерал, герцог Брауншвейгский. Но эта армия сапожников сделала чудо и разбила регулярные армии, хорошо оснащённые и обученные. Если бы во Франции пришлось праздновать одну-единственную победу, мы бы воспели славу Вальми. Потому что Вальми — это действительно народная победа. На протяжении веков народ всегда сражался под принуждением и за определённый интерес. Но не в Вальми. Не пришлось ни принуждать, ни платить, ни обещать медали. Он сам пошёл на эту бойню, потому что он отстаивал свою свободу. Он взял ружьё, как обманутый муж срывает со стены своё и идёт всадить свинец в задницу ухажёру его благоверной. Француз вдруг понял, что Франция — это милая женщина, которую зовут Марианной, и он хотел заниматься с ней любовью один.

На вершине лиризма Берю становится трёхцветным, и слова «Марсельезы» останавливают его адамово яблоко между этажами. Мы даже забываем о своём преступнике.

— О да, Вальми, — подхватывает херувим, чтобы лизнуть этим легавым-историкам… — Это было 20 сентября 1792 года.

Толстяк втягивает носом свои эмоции и, вздохнув, показывает на Бобишара.

— Он — оболтус, нечего сказать, но свой учебник он знает назубок.

— Да, — говорю я, — Вальми, это было 20 сентября 1792. На следующий день Законодательное собрание стало называться Конвентом и провозгласило Республику!

— Я хотел бы быть в Вальми, — давится патриот.

— Если бы ты оказался в Вальми, Толстяк, ты бы увидел, как генерал Келлерман нацепил свою шапку на остриё шпаги и кричал: «Вперёд! Да здравствует нация!»

— Это был прусский генерал?

— Нет, Берю, французский.

— У него такое имя, что трудно поверить.

— Он был страсбуржец, сынок. И Париж продолжает его чествовать, назвав его именем телефонную станцию. Я счастлив и горд тем, что это станция моего издателя, и чтобы торжественно отметить этот факт, я готов подарить один экземпляр настоящей книги абоненту с телефонным номером Келлерман 1792!

Воспылав и восстав от подвала до чердака, Берюрье надувает грудь.

— Да здравствует Республика! — кричит он.

— Так что она родилась в апофеозе этой победы. Её зачинщиками были Дантон и Робеспьер, две великие фигуры Французской революции. Они были чем-то вроде медали революции: Робеспьер был аверсом, а Дантон — реверсом. Кстати, ты знаешь, как звали жандарма, который пистолетом разбил челюсть Робеспьеру?

И, поскольку Толстяк не отвечает, я его просвещаю:

— Мерда´![185]

Зная, что он мне не поверил, я продолжаю:

— Дантон и Робеспьер объявили Людовика Шестнадцатого виновным в предательстве, поскольку он состоял в сговоре с иностранными государствами против своего народа. И королю учинили суд.

— Представляю себе этот процесс! Если бы Фредерик По-де-Шевр вёл там протокол, вот бы он посмеялся! — шепчет добрый Берю.

— Людовик Шестнадцатый защищался так же, как и правил: как лох! В его сейфе в Тюильри нашли бумаги, которые подтверждали его тайную связь с неприятелем. Вместо того чтобы заявить протест в связи с некомпетентностью суда, жалкий монарх стал глупо отрицать очевидное, спорил по пустякам и произвёл очень плохое впечатление. По сути, к смерти приговорили не тирана, а остолопа, большинством в один голос!

— В один голос? — вскрикивает Толстос. — Смотри-ка, а он почти спас свой перманент!

— Этот голос, — говорит задержанный Бобишар, — судя по всему, принадлежал его собственному кузену, герцогу Орлеанскому, которого стали называть Филиппом Эгалите[186].

Он получает четыре оплеухи от Берюрье.

— Я же сказал тебе, что не надо делать из меня дурака, ты, упырь! — ревёт он. — Так я тебе и поверил, что кузен короля входил в состав революционного трибунала, я терпеть не могу, когда мне гонят байду.

Несчастный Жером не успевает объясниться, как Толстяк отправляет его пинком под зад в коридор, где полицейские-охранники лихорадочно готовили пари на трёх призовых лошадей на завтра.

— В камеру этого дауна! Скоро ему тоже отсекут башку!

— Кстати, ты составил протокол обвинения? — спрашиваю я.

— Легко! Он раскололся сразу. Показания лежат на моём столе. Ладно, что там со смертью Людовика Шестнадцатого, Сан-А?

— Она наступила 21 января 1793 года, как мы уже сказали. Людовик Шестнадцатый вёл себя мужественно. Когда он взошёл на гильотину, то попытался произнести несколько слов своему народу, но барабанная дробь заглушила его голос. Он хотел сказать, что молит Бога о том, чтобы его кровь не причинила вреда Франции! Когда всё было кончено, помощник палача взял отрубленную голову и показал народу. В эту минуту все почувствовали, что в мире произошло нечто невероятное!

— Хорошо, что он не надел свою парадную корону в тот день, — говорит Толстяк вместо надгробного слова. Ибо он всегда должен сказать своё последнее слово.

Дополнительный материал:

Изобретение подмастерья Берюрьеза

Огонь кузницы осветил лицо юного Берюрьеза, придав ему на мгновение вид весёлого демона. Людовик Шестнадцатый вытер изнанкой своего жабо подбородок, на который стекал его пролетарский пот, и с симпатией посмотрел на нового помощника.

Вот уже два дня, как он взял подмастерьем этого молодого человека по личной рекомендации главного дворцового слесаря. Король работал над новым ключом, отделка которого у него забрала немало (железного) терпения, и помощь Берюрьеза пришлась весьма кстати.