История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - [73]

— Это невозможно! — вскрикнула королева со слезами на глазах.

— Нет ничего невозможного для того, кто хочет спасти королеву, ваше величество. Моя честь и моя жизнь в вашем распоряжении. Я готов принести и то, и другое на ваш алтарь.

— Что же делать?

— Я стану вором, чтобы спасти ваше величество. Вот мой план: вы сейчас же дадите мне подвески. Я выйду из Лувра, не вызывая подозрений, ибо я нахожусь в увольнении. Я буду гнать лошадь до наступления ночи. И когда ночь покроет землю своей непроглядной мглой, я остановлюсь в каком-нибудь карьере и размельчу фальшивые подвески камнями, после чего брошу порошок в реку. Затем, если будет угодно Господу, я спрячу свой позор в каком-нибудь укромном месте, где умру постыдной смертью нарушителя общественного порядка, если меня схватят. Мой единственный шанс — это если вы обнаружите пропажу только завтра. Мне просто необходимы эти двадцать четыре часа свободы.

Королева вся светилась надеждой и соглашалась с каждым словом Берюньяна. И всё же, когда он замолчал, она покачала головой в знак несогласия.

— Я не могу принять такую жертву. Вашу жизнь — да! Но вашу честь — никогда!

— Между честью мушкетёра и честью королевы выбирать не приходится, ваше величество! — решительно возразил Берюньян.

Это было ловко сказано, и Анна Австрийская всё прекрасно поняла. Кстати, в её сердце королевы билось ещё и сердце женщины; к тому же женщины, с которой жизнь сыграла злую шутку и которая была окружена опасностями, людьми, желавшими её гибели; женщины, которая была жертвой заговоров и тёмных сил.

Слёзы, почти несолёные (королева она или нет), потекли на её белые от тоски и даже не кастильские щёки, как это было с матерью небезызвестного Людовика Святого.

— Мой дорогой, мой благородный, мой добрый Берюньян, — икнула она. — Ваша жертва не может войти в Историю, потому что она секретна; но она останется в моём сердце до последних дней моей жизни.

— Аминь! — сказал Берюньян, который когда-то был мальчиком в церковном хоре.

Он встал на колени и поцеловал платье королевы, которая, вне себя от признательности, опьяневшая от мужественного запаха кожи и пота, исходившего от мушкетера, а ещё от его чистого беарнского акцента, придававшего столько шарма королю Генриху Четвёртому, пришла в сильное волнение. Эта дрожь, которую она приписывала поочерёдно холоду, затем страху и, наконец, признательности, перешла в дрожь любви. Она приподняла край своего платья, вынудив этого благородного человека наклониться до самого пола, чтобы не сгибаться самой. Но она приподняла его так, что Берюньян вдруг забыл всё своё почтение и отдал себя всецело своей визави, глядя ей в глаза.

То, что было потом, произошло быстро и на её кровати. Когда эти два исключительные существа почувствовали неудержимый зов чувств, они не смогли бороться с огнём, который их охватил. Их жар перешёл в раж, а затем — в более тесные объятия.

«Она занимается любовью как королева», — подумал Берюньян как в бреду.

«Он настоящий мушкетёр!» — подумала Анна Австрийская, которая хоть и была испанкой, но всё же знала толк в этом деле!

В конце, оторопев от содеянного, они разъединились на все оставшиеся времена.

— Боже, чем я занимаюсь! — простонала несчастная (но довольная) королева, закрыв лицо свободными руками.

— Любовью, мадам! — ответил с почтением Берюньян. — Ах, как приятно будет умирать, и мне глубоко безразлично, что будет с моей честью и честью моих предков!

Время неумолимо совершало свой путь по кругу циферблата. Они вдруг очнулись, и Анна побежала за шкатулкой с этими ужасными подвесками. Она взяла их свободной рукой и, бросив на них ненавидящий взгляд, засунула в перчатку Берюньяна.

— Теперь идите, любовь моя! — сказала она. — И если вы будете ехать на север, как я надеюсь, возьмите этот пропуск, который вам позволит пройти беспрепятственно через испанские линии. Если же вы поедете на восток, возьмите его тоже, а также, если вы отправитесь на юг, потому что мой отец окружает нас со всех сторон.

Мушкетёр не стал дожидаться, чтобы ему это было сказано четыре раза и даже три или два. Он поклонился и ушёл после того, как подмёл своей шляпой паркет королевы.

Он скакал во весь опор по заснеженной местности, где изрытые дороги зловеще чертили кривые узоры своими чёрными рытвинами, и он вновь переживал своё приключение. Двадцати четырёх часов, которые у него были в запасе, было достаточно для такого всадника, как он, чтобы скрыться от преследования. Он ликовал.

— Мой отец был просто глупцом, когда учил меня мужеству и благородству. Скажите на милость! Что я заработал за двенадцать лет честной службы? Сотню шрамов и жалкое звание сержанта! Тогда как за десять минут работы мозгами я сделал себе состояние и отодрал королеву Франции! Не считая того, что я навсегда опорочил эту сволочь д'Артаньяна в глазах королевы. Она сделает всё, чтобы прогнать его, и я сомневаюсь, что этому служаке удастся сделать карьеру; да к тому же он всё время надо мной смеялся!

Он остановил коня, чтобы дать ему отдышаться и, воспользовавшись этой минутой, взглянул на алмазные подвески, сверкавшие в ярком свете этого жаркого лета.