История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - [43]

Видя, что его изысканная речь заставила покраснеть несколько девушек, я спешу продолжить:

— Как только он стал королём в 1515 году…

В девяностомиллионный раз Шумливый перебивает меня:

— Говоришь, в 1515 году, Сан-А, мне кажется, я что-то слышал. Это не битва при Марне?[104]

— Нет, дорогой, битва была при Мариньяне![105]

— Точно! Я же говорил, что знаю! И даже то, что её выиграл Франциск Первый. Черт, я забыл, против кого он воевал!

— Он победил швейцарцев!

Берю не верит.

— Ты что-то не то говоришь, парень! Швейцарцы не такие М. У. Д., чтобы воевать. Со своим сыром «эмменталь» и часами-браслетом они не Аттилы!

— Заблуждаешься, Толстая Репа, в прошлом они были лучшими воинами Европы.

— Значит, им расхотелось доживать свои дни с деревянной ногой и с пустыми рукавами, и они стали делать шоколад и салонные часы с кукушкой!

— Одним словом, при Франциске Первом они потерпели поражение. 1515 год для нас самая известная дата. Единственная, которую французы помнят до последнего вздоха.

— Я думаю, — говорит Берюрье, — если твой Франциск Первый пошел на войну, едва успев короноваться, это потому, что дата легко запоминается.

Птички вокруг нас снова взрываются от смеха.

— Этот мужик был не промах, — допускаю я, — и вполне возможно, что его заинтересовала эта сторона вопроса. В каждой войне бывают неожиданные продолжения. Карл Восьмой привёз из Италии неаполитанскую болезнь, тогда как Франциск Первый привёз оттуда Леонардо да Винчи. Вот эта разница между ними и говорит лучше всего о величии этого короля. Итальянские кампании, которые Франция поочерёдно выигрывала, проигрывала, снова выигрывала и снова проигрывала, привели нашу страну к самому великому завоеванию: к завоеванию искусства. В Италии Франциск заразился вкусом к красоте. Он понял, что такое живопись, скульптура, декор! Великолепие, артистизм; одним словом, его увлекло всё итальянское. Его вкус к пышности и торжественности происходит оттуда!

Поскольку среди присутствующих есть ученицы из Изящных Искусств, начинается дискуссия. Мы говорим о Никколо дель Аббате, Жане Гужоне и других, отчего Берю довольно скоро начинает томиться.

— Так, понятно, весь двор ходил с перьями в заднице, ладно, а что он сделал ещё?

— Он поощрял развитие литературы и искусства!

— Как и все, — раздраженно отвечает Берю.

Единственное, что он сам поощрял бы, это гастрономию.

— Да что ты, в самом деле! — выхожу я из себя. — Ты не понимаешь, что это было предвосхищением Великого Века. Сколько знаменитостей проявило себя в ту эпоху: Рабле, Клеман Маро, Луиза Лабе, Морис Сэв, Ронсар, Монтень, Жан Гужон, Челлини и милейший Пьер Леско, который по заказу Франциска Первого реконструировал Лувр…

— Что с того, что ты ремонтируешь Лувр, это ещё не повод считать, что тебе всё можно, — говорит поучительно Толстяк. — Мальро там сейчас наводит блеск с замшей, ему что, за это памятник ставить?

— Нет, — соглашаюсь я, — не за это!

Юноши, которые тянутся к девушкам как мухи к мёду, присоединяются к нам. Они нас жалуют сдержанным вниманием. Один из них, тот, у которого прыщей больше, чем пуговиц на сутане, услышав, что мы говорим об эпохе Возрождения, считает нужным добавить свою крупинку соли. Похоже, этот коржик готовится к экзамену на учёную степень. Его папа работает в Импорте-Экспорте, и от него ему достанется чековая книжка. Ну и понятное дело, чтобы покупать какао и тапиоку у молодых африканских народов, а затем продавать их европейским оптовикам, надо быть образованным.

Месье прыщавый начинает нам грузить про Реформу. Он нам рассказывает про Лютера, тогда как Берю интересует больше Байярд[106] или Прекрасная Ферроньера[107] Франциска Первого. Религия для Берю — это нечто такое, что ему не очень даётся. Он верит в Бога, как и все люди. Он не против, если будет немного латыни на похоронах, и он допускает крещение и первое причастие, потому что там можно вмазать и закусить, но не надо ему заправлять арапа по поводу католического раскола. Он не рыцарь печального Кальвина[108]. Его лицо скучнеет, как приспущенный флаг, и он начинает изучать зубной кариес кончиком языка со звуками, напоминающими шипение гадюки.

В самый разгар дискуссии раздается звучный храп. Напоминает ракету на мысе Каннаверал в ту минуту, когда инженер, в обязанность которого входит включать зажигание, кричит «В Бога мать…» на английском языке.

Мы смотрим на коннетабля Дюгеклена, который насапывает, при этом козырёк его шлема находится на уровне открытого рта.

— Вот видите, молодой человек, — делает замечание Бугай, — как ваши рассказы подействовали на мадам!

Чувак, претендующий на степень, опешил и сразу умолк. И вдруг я вижу в нескольких шагах отсюда на банкетке Франциска Первого с большим животом.

— Смотрите, — показываю я. — Вон там сидит Франциск Первый!

Толстяк идёт к упомянутому. Тот представляет собой старого подагрика, и ещё у него должны быть расширение вен и грыжевый бандаж. Его черная борода почти отклеилась.

Берю наклоняется и разглядывает его.

— Думаешь, у настоящего была такая же несчастная рожа погорельца, Сан-А? — спрашивает он в мою сторону.

Франциск Первый всё никак не может понять, что речь идёт о нём. Он смотрит на своего собеседника с испуганным видом, смешнее не бывает. Получив поддержку в виде смеха с нашей стороны, Его Величество не чувствует под собой ног.