История философии. Средние века - [87]

Однако было бы ошибкой интерпретировать обвинительные приговоры Парижа и Оксфорда как выражения духа соперничества двух религиозных орденов. В своей основе они были следствием понимания, реальной или мнимой опасности, содержащейся в поднимающемся языческом рационализме, демонстрировали не более чем лицемерие по отношению к христианской вере и теологии. Как и происходит в подобных случаях, когда в панике предпринимаются определенные действия, – признаки ереси или, во всяком случае, вызывающие подозрения учения склонны обнаруживаться в самых неожиданных местах. Так, когда в нашем столетии в римско-католической церкви обнаружился модернистский кризис, пострадал не только такой писатель, как Луази. Множество совсем мелкой рыбешки было поймано в сети подозрения. Также и Фома Аквинский, яростно выступавший против аверроизма, называвший группу преподавателей с факультета искусств распространителями заблуждений сверх обычной лекционной программы был сам осужден после смерти через обвинительные приговоры Парижа и Оксфорда. По мнению консерваторов, христианский аристотелизм Фомы Аквинского был отравлен ядом, чье смертоносное влияние было ощутимее на факультете искусств.

5

Конечно, не следует преувеличивать эффект, произведенный официальными осуждениями. И в Париже и в Оксфорде это были юридические акты местного значения, и их действия носили ограниченный характер. К тому же в Средние века действия подобных приговоров не воспринимались с той степенью серьезности, с какой к подобным актам относились гораздо позже, во времена высокоцентрализованной и авторитарной церкви. Несомненно, что некоторые богословы не преминули воспользоваться представившейся возможностью, обвинив своих противников. Однако, даже если принять во внимание факт крушения академической карьеры отдельных людей, таких, как Сигер Брабантский и Боэций Дакийский, данная ситуация не имеет ничего общего с тем царством террора, развернувшимся в период модернистского кризиса.

Реакция на распространение греко-исламской философии в общем и аристотелизма в частности, – реакция, которая привела в результате к осуждениям, тем не менее, имела одно последствие, а именно – движение «назад к Августину», распространившееся в среде францисканцев. Правда, само движение было обращено не столько к Августину, сколько к таким мыслителям, как Александр из Гэльса и Бонавентура. Тем не менее мышление последних традиционно причислялось к августинианской школе.

Несомненно, и Иоанн Пекхам был преданным сторонником августинианской традиции и противником томизма. Сюда же следует отнести Уильяма из Ламара и Матфея Акваспарта. Стиль Матфея не столь полемичен. Он преподавал в Париже с 1275 года по 1276-й или 1277 год, после чего перебрался в Италию. В 1287 году его избрали генералом ордена францисканцев, а в следующем году он становится кардиналом. Умер он в 1302 году. Августин для него не кладезь мудрости, и он отстаивает августинианскую теорию ощущения, согласно которой, несмотря на воздействие физического предмета, сам акт ощущения может быть отнесен к самой душе. Иначе говоря, в процессе ощущения душа активизируется органами чувств, на которые действуют материальные предметы. С другой стороны, Матфей являлся продолжателем учения Августина о божественном озарении, отстаивая мнение, что первоначальные (архетипические) идеи, или rationes aeternae (вечные основания), оказывают регулятивное воздействие на человеческий разум, тем самым делая возможным постижение отношений между предметом и его вечным образцом, хотя сами первоначальные идеи непостижимы. Матфей также являлся сторонником учения Августина о зародышевых формах (rationes seminales), тогда как у Бонавентуры он позаимствует теорию гиломорфического строения для всех творений, включая ангелов. Однако, в противоположность Фоме Аквинскому, он защищал точку зрения, в соответствии с которой человеческий ум познает отдельную вещь саму по себе[248]. Чувственная интуиция схватывает предмет таким, как он есть, в то время как интеллектуальная интуиция постигает индивидуальную сущность. Если бы дело обстояло не таким образом, то формирование общих понятий, вероятно, оставалось бы необъяснимым. Вместе с тем душа определенно начинает не с интуитивного самопознания, но приходит к нему посредством рассуждения, он, тем не менее, полагал, что она способна доходить до непосредственного постижения себя самой, что отрицалось Фомой Аквинским, который считал, что, по крайней мере, в этой жизни самосознание в состоянии возвыситься до прямого видения самой души.

Наиболее строгим последователем Августина, считавшим даже Матфея Акваспарта слишком уступчивым, был английский францисканец Роджер Марстон, умерший в 1303 году. Какое-то время он преподавал в Оксфорде и Кембридже, а кроме того, был провинциалом ордена. По мнению Марстона, таких «святых», как Августин и Ансельм, безусловно, следует предпочесть «порождениям дьявола», языческим философам. Он имеет в виду лишь то, что в случае расхождения «святых» следует предпочесть философам. Отсюда, однако, не следует делать вывод, что он готов к аргументированной защите мнений «святых». Напротив, он соглашается с Бонавентурой и доказывает, что у мира есть начало. Отсюда также не следует, что он во что бы то ни стало отказывался бы признать какую бы то ни было истину в нехристианской философии. Хотя, к примеру, он утверждает, что учение Фомы Аквинского о божественном озарении необходимо для того, чтобы объяснить сам факт человеческого существования, и что не следовало бы сам этот факт принимать на слово, а на деле сводить на нет; он отождествляет независимый актуальный разум Авиценны с самим Богом, рассматривая его как явление, просвещающее человеческий разум.