История философии. Средние века - [125]

Ошибочно было бы предполагать, что основным поводом для заявлений, дававшихся от лица папства и церкви, было только единственное желание власти и политические амбиции. Бесполезно было бы отрицать, что данный повод сыграл здесь свою роль. Вместе с тем нам не следует упускать из виду богословские воззрения, которым вполне искренне следовали в то время. Оставив в стороне «Константинов дар» – несомненную подделку, – следует подчеркнуть следующее. В то время полагали, что Бог сотворил человека ради высшей цели, для вечной жизни и вечного спасения, – именно это считалось единственным предназначением человека, его конечной целью. Не следовало стремиться к мирскому завершению своего бренного жизненного пути, что так поощряется государством, надо стремиться к сверхъестественной цели, о достижении которой печется церковь. У человека одно призвание, которое может окончательно осуществиться только через участие церкви и внутри самой церкви. Поэтому вполне естественно считать цели, ставимые церковью, в подлинном смысле слова высшими по своему достоинству и своей ценности в сравнении с целями любого светского общества. Так же вполне естественным выглядело характерное для канонического правоведения подчеркивание долга светских правителей облегчать достижение людьми их главной цели, подводившего под законодательство нравственное основание и помогавшего церкви в ее деятельности. Конечно же не следует думать о королях как о лицах, непосредственно зависимых от папы, а также считать, что императорская корона без лишних околичностей даровалась ее владельцам верховным понтификом. Однако суть дела в том, что даже наиболее крайние притязания папства скрывают под собой высказанное еще святым Августином теологически обоснованное видение человека и его предназначения, видение, которое оправдывало возможность таких притязаний, хотя само и не являлось прямым поводом для них.

Папские притязания или, другими словами, притязания от лица самой церкви, конечно, не могли не быть оспоренными. Например, папа Григорий VII сперва временно лишил короны, а затем даже низложил германского короля Генриха IV[316]. Ближе к концу XI столетия появился трактат под заглавием «Книга о сохранении единства церкви» («Liber de unitate ecclesiae conservanda»), автор которой отстаивал мнение, что, хотя Бог предоставляет императорскую власть даже совсем непригодным для этого дела лицам, в том числе Нерону и Юлиану Отступнику, мир при этом все равно должен быть сохранен, несмотря на то что приходилось повиноваться дурным правителям, получившим тем не менее свою власть от Бога, а не от папы.

Впрочем, вряд ли можно было бы утверждать, что полемические сочинения, подобные упомянутому, могут быть исполнены настоящей философской глубины. Однако в любом случае стоит упомянуть о Манегольде Лаутенбахе. В своей «Книге молитвенного стояния» («Liber ad Hebehardum») в возникших разногласиях по поводу низложения Генриха IV он становится на сторону папы. С точки зрения Манегольда, дурные властители вполне справедливо могут быть отлучены от церкви и низложены, при этом он недвусмысленно утверждает, что считает Генриха IV именно таким правителем. Самое интересное здесь, однако, то, что в его представлении король как бы заключает договор с народом. Если же король не в состоянии соблюдать законы, обусловленные данным соглашением, он теряет какое бы то ни было право управлять народом дальше, и его можно низложить. Сам Манегольд – сторонник наделения папы правом низлагать властителей. Тем не менее, факт остается фактом – сам договор между правителем и его народом им допускается[317].

Эта теория управления, основанная на договоре между королем и народом, едва ли в точности соответствовала провозглашаемым от лица папы декларациям. Также она не соответствовала теократической концепции общества. Вместе с тем нет особых трудностей в выяснении ее происхождения. Ведь очевидно, что человеческое сообщество связывает определенные надежды с монархом и образом его правления. Действительно, общество может быть представлено уповавшим на короля как на лицо, облеченное властью, дарованной ему Богом. Но если король не выдерживал испытания властью, то наместника Христа можно, оказывается, представить единственным лицом, обладавшим правом увещевать монарха, а в случае необходимости даже смещать его. Однако, учитывая тот факт, что общество связывает с монархом определенные надежды, – например, оно желает, чтобы властитель не попирал традиций своей страны и законодательные акты своих предшественников, – то нет ничего удивительного в том, что писатель говорит о договоре между народом и королем.

Всеобщим являлось следующее убеждение: всякая законная власть, включая и власть отца как главы семейства, дана от Бога. Даже теократическая концепция королевской власти осуществлялась и освящалась через церемонию помазания, что служило напоминанием о Ветхом Завете. Конечно же не следует делать вывод, что теократическая концепция королевской власти полностью соответствовала реальной исторической обстановке. В качестве примера мы можем привести Англию. Действительно, там налицо осуществление теократической концепции. Во всяком случае, теоретически монарх здесь являлся скорее источником закона, нежели его субъектом