История Европы. Том 2. Средневековая Европа - [405]

Естественно, бюргеры или иные прихожане, слушавшие Бертольда, едва ли сами были способны ответить на вопрос: «Что есть человек и каковы его ценности?» — дать ответ мог лишь проповедник, но при этом он выражает коренные представления и потребности своей паствы.

Из уже приведенного материала видно, что в средневековой личности приходится различать черты устойчивости и черты изменчивости. К первым нужно отнести, в частности, христианский персонализм, ставивший индивида лицом к лицу с богом и возлагавший на человека, наделенного свободой воли, ответственность за выбор собственного пути. К признакам переменным относится осознание личности, весьма неотчетливое в начале средневековья, но под воздействием сдвигов в социальной действительности, в особенности в сфере городской жизни, укрепляющееся и проясняющееся. Купец и ремесленник по-новому осваивают понятия богатства, службы и времени, и овладение этими кардинальными категориями картины мира способствует росту личностного самосознания.

Человек средневековья — не константа, он изменяется на протяжении всей этой огромной эпохи, изменяется исподволь и неприметно для самого себя. Коллективная психология и коренные установки сознания, определяемые картиной мира, эволюционируют чрезвычайно медленно. Поэтому ее развитие можно обнаружить лишь при изучении временных отрезков большой длительности.

Это развитие было трудным и противоречивым. Чтобы понять эту противоречивость, было бы чрезвычайно важно подслушать средневекового человека в те моменты, когда он как бы «проговаривается» о таких своих тайнах, о которых и сам не догадывался. Человек впал в грех. Как он это объясняет — актом свободной воли, собственным сознательным выбором? Нет — «бес попутал». Верили, что, подобно тому как по правую руку каждого человека сопровождает ангел-хранитель, точно так же слева от него не отстает бес, норовящий столкнуть его с пути добра. Человек мыслился в виде крепости, осаждаемой пороками, или «сосуда», которым может завладеть нечистая сила. В «житиях святых» рисуются внезапные озарения, побуждающие грешника раскаяться и переродиться в праведника, как если бы речь шла о физическом заболевании и выздоровлении. Герои средневековой литературы, и эпической и житийной, — это типы, а не индивидуальности. Персонажи хроник обладают набором качеств, внутренне между собой не связанных, пороки и добродетели персонифицируются, действуют как бы самостоятельно, помимо и независимо от личности, которая не выступает в них в виде целостного характера. Самое представление об индивидуальности, употребление местоимения «я» отпугивают средневекового автора.

То же самое наблюдается и в изобразительном искусстве. Отсутствие портрета в средневековой живописи вплоть до довольно позднего времени объясняется, конечно, не мнимой «ненаблюдательностью» художников и не их «неумением» передать «лица необщее выраженье», но опять-таки установкой на типическое, общее, а не на индивидуальное и неповторимое. Живописец тяготел к воплощению непреходящих ценностей, и изображаемый им человек интересовал его не в качестве существа, пребывающего во времени, но в соотнесении с вечностью. Более пристальное вглядывание художников в предметный мир — и в лицо индивида — начинается в XIII в., т.е. в то самое время, когда Бертольд Регенсбургский развертывает свою «социальную антропологию».

Но должны были пройти еще два века, прежде чем возникнет семейный портрет в интерьере: семья становится предметом искусства. Человек отныне осмысляется не только как член коллектива, принадлежащий определенному социальному разряду, сословию, профессии, но и как глава или член семьи, основной общественной и хозяйственной ячейки.

Переход от средневековья к новому времени на уровне социальной и индивидуальной психологии ознаменовался возрастающей «приватизацией» и «интимизацией» элементарных человеческих отправлений. В этом отношении люди средневековья могут показаться современному цивилизованному человеку довольно примитивными: во время общей трапезы они вылавливали мясо руками из одной миски (в отличие от ножа вилка была довольно поздним достижением европейской цивилизации), пили пиво и вино из кубка, обходившего стол, суп хлебали из общего горшка; во многих случаях, особенно до XIV в., а в крестьянской среде и позднее, спали они в одной комнате и в одной постели (исключая монахов), подчас по нескольку человек, мужчины и женщины, взрослые и дети вместе, и дети нередко были свидетелями сексуальной жизни родителей, что никого не смущало; сохранилось множество изображений рыцарей, которых в банях моют молодые женщины; на одной из картин Брейгеля цикла «Крестьянская свадьба» видны мужчины, отошедшие помочиться к стене, возле которой пляшут многочисленные пары веселящихся, — короче говоря, «порог стыдливости» в то время пролегал не там, где мы ныне привыкли его видеть.

Но причина не в «примитивности» или «бесстыдстве» средневекового человека. Эмоциональная жизнь этих людей имела собственную структуру, и еще не была воздвигнута та невидимая стена аффектов, которая отделяет одно человеческое тело от другого. Личность еще как бы не замкнулась в изолированный «атом».