История детской души - [28]

— «О, да!» и Лионель обтер глаза об ее передник и улыбнулся ей. — «Вы были правы, Люси, я только немного устал — теперь все прошло, можно напиться чаю.»

Пока оставалась с ним добрая Люси, он делал вид, что кушает охотно, но как скоро она ушла, он, не допив чаю, встал из-за стола и вернулся к своему излюбленному месту, у окна, и, снова погрузившись в свои невесёлые думы, просидел неподвижно, пока солнце скрылось и затеплились звезды на темном небе. Когда он закрывал свое окно, перед тем чтобы ложиться спать, из соседней- рощи до него донесся жалобный крик совы. «Какой печальный это звук» подумал он. «Быть может, она, как я, недоумевает, для чего она создана — быть может, и она тоже находить, что атом — безжалостный!»

Глава IX

Не смотря на свою усталость, Лионель в эту ночь долго не мог заснуть — что-то в голове у него так странно и мерно билось, не давая ему покоя… и чудилось ему, что там ходить точно маленькое мельничное колесо, которое непрерывно вращаясь, при каждом обороте, выбрасывает частицы его же познаний — частицы истории, географии, грамматики, латыни… и он принимался размышлять — к чему же это — что из всего этого выйдет — соберутся ли когда эти частицы в определенное целое?… Затем мысль его останавливалась на тех исторических событиях, которые более других запечатлелись в его памяти; он вспоминал, сколько было перенесено страданий, мучений, пыток ради «веры», — сколько людей за нее положили жизнь свою — «и все это совершенно напрасно,» думал он, «теперь, ведь, весь ученый мир дошел до полного отрицания всякой веры… и как, однако, глупо, что Ричард Львиное сердце так много суетился о Гробе Господнем — когда всеми учеными теперь дознано, что Сам Христос был не что иное, как «миф,» и что поэтому никакого Гроба Господня и быть не могло… и какой простодушный, даже невежественный король, был этот храбрый Ричард, со своею беспрестанной клятвой «Par la splendeur de Dieu»! … видно, он даже и не подозревал, что все сотворено бессмысленным атомом, в котором никакой «splendeur» быть не может."… И мало-по-малу, незаметно для него самого: Ричард Львиное сердце, и splendeur de Dieu, и атом, и Жасмина Дейль, и частицы географии, и некрасивое лицо профессора Кадмон-Гора, как-то странно превращенное в ужасное лицо «деревенского дурачка» — все это слилось и смесилось в какую-то чудовищную путаницу… Обороты колеса стали реже, медленнее… оно перестало молоть… — и мальчик заснул тем тяжелым, мертвенным сном, который наводить нравственное изнеможете. Он спал так крепко, что чей-то голос, звавший его по имени: «Лиля! Лиля!», прозвучал в его сознании лишь тем тусклым, далеким звуком, которым звучать голоса в сновидениях — и разбудить его не мог. Много раз голос звал его — наконец, он очнулся и, протирая глаза, отяжелевшие от сна, увидел с невыразимым ужасом, что, наклонившись над самым его изголовьем, стоить — кто-то… В комнате было темно, только один косой луч месяца тускло отражался на стене — и, прежде нежели Лионель успел, при помощи его, разглядеть таинственного посетителя, нарушившего его покой — чьи-то нежные руки обвились вокруг его шеи, чей-то нежный голос прошептал:

— «Лиля, мой Лиля! как же я тебя испугала! Дитя ты мое дорогое — разве ты не знаешь меня?…»

— «Мама!» трепетно произнеся, мальчик, и в порыве радости и удивления вскочил с постельки и бросился к ней. «Милая, какая же ты хорошая, что пришла ко мне! Сказала-ли тебе Люси, что я не хотел ложиться до твоего возвращения?»

— «Нет, Люси мне ничего не говорила,» ответила м-с Велискурт. «Бедный мой мальчик, какой же ты сталь худенький — одни косточки… не простудись, дитя ты мое дорогое, дай, я тебя покрою.»

И, прижимая его к себе, она укутала его в свою меховую мантилью, которую не успела с себя сбросить, входя в комнату. «Ну,.теперь, милый, сиди смирно и внимательно выслушай меня.»

Лионель чувствовал себя неизъяснимо счастливым… он смутно сознавал, что было что-то загадочное в этом странном ночном посещении, но это его не смущало — в эту минуту радость его была совершенная…

— «Какой же ты маленький,» заметила она, нежно ему улыбаясь. «В ночной рубашечке ты точно еще малыш, — тот самый крохотный малыш, которого я на руках нянчила, которым так гордилась… Лиля,» — продолжала она, понижая голос и говоря отрывисто и торопливо: „ я уезжаю, милый — на время… в гости… с одним другом, который хочет, чтобы я была счастлива… На мою долю, Лиля, выпало счастья немного… Твой отец — человек замечательного ума и замечательной добродетели… и в том и в другом я ему не пара — оттого жить с ним подчас бывает мне очень уж тяжко… Он не хочет, чтобы я пела, чтобы я была весела, точно так, как не хочет, чтобы ты весело играл с другими мальчиками… Но, ты еще маленький, тебе еще рано — жить полною жизнью — когда-нибудь узнаешь, что это значит… еще узнаешь, в свое время, что когда люди очень тоскуют и с тоски готовы даже руки на себя наложить, доктора, чтобы спасти их, настаивают на перемене впечатлений, на перемене обстановки… видишь-ли, Лиля — вот это и нужно теперь — мне… добродетельные люди, как отец твой, в перемене впечатлений, никогда не нуждаются — но я не добродетельная… и я жажду, я…»