История детской души - [29]

Он не дал ей досказать, он встрепенулся точно ужаленная птичка, больно стало ему от последних слов ее.

— «О! мама, ты хорошая!» воскликнул он.

— «Нет, нет, Лиля, — я хочу, чтобы ты знал, что ничего хорошего во мне нет… я дурная, бессердечная, пустая женщина… я никого не люблю… да, да, никого!… даже свое дитя родное, никогда не любила и любить не буду…»

Голос ее задрожал — и оборвался… она прильнула к нему и, осыпая его жгучими, страстными поцелуями, крепко, судорожно прижимала к себе… В эту самую минуту, месяц выплыл из-за туч и вдруг осветил ее. Лионель увидел, как страшно она была бледна, как дико глядели большие глаза ее — он не смел пошевельнуться, не смел выговорить слова — он чувствовал, что что-то ужасное должно совершиться, его сердце порывисто забилось, и он весь задрожал.

— «Холодно тебе, мой родной?» тихо спросила она, все не выпуская его из своих объятий. Она снова стала прикрывать его полою своей меховой мантильи и нежным голосом приговаривала: «вот так, вот так, моя крошка, так будет лучше, будет хорошо… А теперь, дай мне докончить. Ты знаешь, Лиля, когда ты был маленький, ты был совсем мой — оттого тогда жилось мне радостно. Сама-то я была почти что ребенок, когда ты родился — все мечты мои были радужные — такие светлые! И как я мечтать любила о будущности своего малыша! И малыш мой был такой прелестный — пухленький, розовенький, веселый, превеселый! Как я гордилась им, как всех ревновала к нему! Ничья рука, кроме моей, не прикасалась к нему — я и мысли допустить не могла, чтобы наемная, чужая женщина ходила за моим мальчиком… Вот, когда начал ты говорить, я решила, что долго, долго не буду ничему учить тебя, что подожду, пока ты совсем подрастёшь, совсем окрепнешь — мни самой хотелось веселиться и радоваться — хотелось, чтобы и мой мальчик весь день резвился и играл. Но отец твой решил иначе: мне веселиться он запретил, из тебя — задумал сделать учёного… И так, мало-по-малу, отняли у меня моего ребенка… Сначала, я по нему тосковала; мучилась, видя, как он, изо дня в день, становится все бледнее и грустнее — a затем я поняла, что изменить я ничего не могу, и — мни стало все равно… а вот теперь я уже совсем равнодушна, потому что ты вырос большой, Лиля, и я сознаю, что я тебе совсем не нужна. Всякое мое вмешательство в дело твоего воспитания только раздражает твоего отца — здесь я чувствую себя лишней и оттого решилась уехать… в гости — хочу хоть не много развлечь себя… И сегодня я бы уже не возвращалась домой, но не могла же я не проститься со своим мальчиком! О нет! это было бы выше моих сил!"… Снова голос ее оборвался и слезы, крупные, жгучие слезы, одна за другой, закапали из ее лучистых глаз на кудрявую головку Лионеля.

— «Мама, милая, неужели ты уедешь теперь ночью»! жалобно промолвил он. «Мама, разве ты ехать непременно должна?»

— «Да, должна,» как-то томно улыбаясь сквозь слезы, ответила она. «Я хочу хоть раз в своей жизни испытать, что такое счастье — и будет оно — мое! Я хочу, как ты в тот раз, Лиля, устроить себе праздник — долгий, светлый день, без уроков и без наставников!»

— «О! мама, возьми же и меня с собой! Я так люблю тебя!»

— «Ты так любишь меня?… и за что, бедный мой мальчик? Меня любить не надо, Лиля!… Завтра отец твой объяснит тебе, почему…»

С минуту она помолчала, и, вынув из кармана маленький сверток, продолжала тихим голосом:

— «Лиля, вот это, я хочу, чтобы ты сберег пока… пока — я вернусь… это единственно, что осталось у меня на память от моего малыша. Я уже сказывала тебе, что я очень гордилась своим мальчиком — вот, казалось мне, что во всем Лондоне, не найти ленты достаточно изящной, чтобы сделать кушак на его белые платьица, и я заказала эту ленту во Франции по особому рисунку, — видишь, она светло-голубая, а по голубому полю вьются ветки белого жасмина. Я положу ее к тебе под подушку, а завтра поутру ты спрячь ее, чтоб отец твой ее не увидал. Не хочу ее брать с собою туда, куда я еду… мне было бы больно смотреть на нее — там…»

Она вздрогнула… и еще крепче прижала его к себе и, взяв его на руки, точно был он снова тот малыш, которого только что поминала, она бережно приподняла его и положила назад в его кроватку, нежно приговаривая:

— «Ложись, моя крошка, ложись в мягкое, пуховое гнездышко!»

С томительной тоской, как-то жадно глядела она на его бледное личико, которое при лунном свете казалось еще бледнее, и вдруг трепетно промолвила:

— «Что это такое? О! Лиля, Лиля, ты теперь походишь на мертвое дитя… Мое сокровище — мое мертвое дитя!

И громко зарыдав, она упала на колени… Долго, долго она так рыдала, точно надрывалось ее сердце… Чуткая душа Лионеля вся исстрадалась… и казалось ему, что во сто раз легче было бы ему сейчас умереть, нежели дальше видеть такое страдание…

— «Не плачь, мама. О! не плачь так — милая!» наконец чуть слышно промолвил он дрожащим, умоляющим голосом.

Она быстро приподняла голову, торопливо утерла слезы, и нервно засмеялась.

— «Не буду, не буду, милый,» сказала она, «сама не понимаю, чего это я расплакалась — я ведь счастлива, совсем, совсем счастлива! У меня будет праздник, чудный праздник — а там — что бы ни случилось, мне все равно! Прежде я бы этого не сказала, но меня научили другому — и теперь, все на свете мне ни почем!…»