История чтения - [7]
В другой раз (никак не могу вспомнить, что именно я тогда читал) он начал составлять импровизированную антологию неудачных строчек знаменитых авторов, куда вошли Ките «The owl, for all his feathers, was а-cold»[22], Шекспир «О my prophetic soul! My uncle!» (Борхес считал, что слово «дядя» непоэтично и совершенно не подходит Гамлету, он бы предпочел «Брат моего отца!» или «Материна родня!»), Вебстера «We are merely the stars’tennis-balls» из «Герцогини Мальфи»[23] и последние строки Мильтона из «Возвращенного Рая» «he unobserv’d / Home to his Mother’s house private return’d»[24] — которые (с точки зрения Борхеса) превращали Христа в английского джентльмена в котелке, который зашел к своей матушке на чашку чая.
Иногда он использовал чтение в собственном творчестве. Призрачный тигр из рассказа Киплинга «Барабанщики „Передового-тылового“», который мы прочли незадолго до Рождества, вдохновил его на один из последних рассказов, «Синие тигры»; «Два отражения в пруду» Джованни Папини привели к появлению «24 августа 1982 года» — тогда эта дата еще относилась к будущему; раздражение, которое вызывал у него Лавкрафт[25] (его рассказы мы начинали читать и бросали десятки раз), привело к возникновению «исправленной» версии одного рассказа Лавкрафта — она появилась в «Сообщении Броуди». Часто он просил меня что-нибудь записать на форзаце книги, которую мы читали, — ссылку на нужную главу или какую-то мысль. Я не знаю, как он это использовал, но привычку писать о книгах на их страницах перенял.
Есть такой рассказ у Ивлина Во, в котором человек, спасший другого в дебрях амазонских джунглей, заставляет спасенного читать ему Диккенса вслух до конца жизни[26]. Чтение Борхесу я никогда не воспринимал как простое исполнение долга; наоборот, это было нечто вроде приятной зависимости. Я восхищался главным образом даже не текстами, которые он заставлял меня открывать заново (многие из них в конце концов стали и моими любимыми), а его комментариями, которые блистали обширнейшей, но совершенно ненавязчивой эрудицией, были очень смешными, иногда жестокими и почти всегда непреложными. Я чувствовал себя счастливым владельцем уникального, тщательно прокомментированного издания, составленного лично для меня. Разумеется, все было не так; я (как и многие другие) был просто его блокнотом, пометкой, необходимой слепому человеку, чтобы приводить в порядок мысли. И я с готовностью позволял использовать себя таким образом.
До встречи с Борхесом я всегда читал про себя или, в крайнем случае, другие читали мне вслух выбранные мною книги. Чтение вслух старому слепому человеку открыло для меня много нового, ведь, несмотря на то что мне удавалось, хотя и не без труда, контролировать темп и тон чтения, именно Борхес, слушатель, обладал властью над текстом. Я был водителем, но местность, по которой мы ехали, принадлежала моему пассажиру, у которого не было иной задачи, кроме как разгадать тайну расстилающейся за окнами земли. Борхес выбирал книгу, Борхес останавливал меня или просил продолжить, Борхес прерывал чтение, чтобы что-то прокомментировать, Борхес позволял словам приходить к нему. Я был невидим.
Я быстро понял, что чтение кумулятивно и нарастает в геометрической прогрессии: каждый новый текст оценивается в соответствии с тем, что автор уже прочел раньше. Я начал с того, что стал делать предположения относительно текстов, которые выбирал для меня Борхес: проза Киплинга будет высокопарной, Стивенсона — ребяческой, Джойса непонятной, — но очень скоро предубеждения уступили место опыту. Открыв для себя один сюжет, я переходил к другому, который уже был обогащен воспоминаниями о реакции Борхеса и моей собственной. Процесс моего чтения никогда не подчинялся общепринятым законам течения времени. К примеру, чтение вслух какого-либо текста, который я уже раньше читал самостоятельно, меняло уже сложившееся у меня представление о нем, расширяло и по- новому заполняло мои воспоминания, заставляя почувствовать то, чего я не сумел почувствовать в свое время, под влиянием Борхеса. «Есть люди, которые, читая книгу, вспоминают, сравнивают и вызывают в себе эмоции, родившиеся раньше, во время чтения других книг, замечает аргентинский писатель Эсекиель Мартинес Эстрада. И это, на мой взгляд, один из самых изысканных видов адюльтера»[27]. Борхес не верил в систематизированные библиографии и поощрял такие адюльтеры в чтении.
Помимо Борхеса, я иногда узнавал новые названия от друзей, учителей или из рецензий, но по большей части все мои встречи с книгами были делом случая, как встречи тех незнакомцев из седьмого круга Дантова ада, которые «как в новолунье в поздний час друг друга озирают втихомолку» и внезапно, реагируя на слово, жест или взгляд, испытывают непреодолимое влечение.
