Истории торговца книгами - [12]
Вполне очевидно, что мы то и дело погружаемся и выныриваем, словно амазонские дельфины, несомые этим потоком, когда, скажем, едем в автомобиле по привычному маршруту и наше сознание будто «отключается», или грезим наяву, или улавливаем музыкальный фон во время разговора, или абстрагируемся, игнорируя шум авиационных двигателей. Вымышленные истории Вирджинии Вулф о человеческом бытии выдержали проверку временем успешнее, чем беспрестанно меняющаяся семантика большинства нейронаук. Погружение в книгу сродни тому, что писательница Лесли Джемисон называла «высвобождением из смирительной рубашки самосознания».
Как бы мы ни называли это еще не имеющее названия состояние «погруженности в книгу», выход из него подобен возвращению на землю – отсюда и яркость, которой сопровождается это повторное прибытие, описанное парапсихологом и классицистом Фредериком Майерсом (1843–1901), который вспоминал, как в возрасте шести лет читал Вергилия: «Эта сцена все еще стоит у меня перед глазами: прихожая в доме приходского священника, устеленный яркими циновками пол и стеклянная дверь в сад, через которую в комнату льется солнечный свет».
В 1920 году то же случилось и с Марджори Тодд, дочерью котельщика из лондонского района Лаймхаус, когда она читала в парке «Грозовой перевал»:
Я пережила то внезапное осознание собственного «я» и своего предназначения, которое, должно быть, приходит к большинству подростков. Возможно, некоторые обретают его постепенно. Мне же удалось поймать этот момент, поэтому я как сейчас помню косые солнечные лучи, несколько росших там сосен, неровную вытоптанную траву и сосновые шишки на земле у моих ног.
Змеи и лестницы (Snakes and Ladders), 1960
Мой сын, когда ему было лет пятнадцать, рассказывал мне, как дочитывал трилогию «Темные начала»[32] в своей спальне в Кентербери. Лишь когда он закончил последнюю строку, в его сознание проник звук давно звеневших соборных колоколов. Воспоминание о той комнате, о солнечном свете и звоне колоколов неизгладимо врезалось ему в память.
Всем нам случалось переживать подобное пробуждение собственного «я», – как правило, это происходит в детстве. Башляр в «Поэтике пространства» называет его «cogito выхода». Из этого явления вытекает неизбежный вывод. Если мы можем внезапно осознать собственное существование, чем является это существование, когда мы его не осознаем? Здесь мы приближаемся к экзистенциализму Сартра, а он был глубоко впечатлен cogito, посетившим его в детстве во время прочтения романа Ричарда Хьюза[33] «Ураган на Ямайке». Один из персонажей, девочка по имени Эмили, лежала в укромном уголке прямо на носу корабля, «как вдруг ее молнией пронзила мысль, что она – это она…». В руках у Эмили не было книги, но, судя по рассказам, читатели нередко испытывают подобные тихие озарения, уединившись в уютном месте.
Найти себя, сидя в укромном месте, значит пережить нечто редкое и прекрасное, но при этом хрупкое. Писатели и поэты – прирожденные исследователи этих волшебных речных просторов. В стихотворении, опубликованном в 1681 году, описаны переживания сидящего в саду Эндрю Марвелла[34]:
Трансцендентализм Марвелла близок не всем, но любой, придя домой, становится другим человеком, сознание которого работает иначе. Открывая входную дверь полицейскому или почтальону, мы тут же надеваем маску идеального гражданина или получателя загадочных посланий. Спускаясь по лестнице на улицу, мы пребываем в промежуточном состоянии; оказавшись внизу, готовимся вступить в контакт с обществом; а поднявшись обратно домой, вновь возвращаемся к своей индивидуальности. Случается, что какое-нибудь сильное потрясение вынуждает нас искать новое убежище, чтобы опомниться от эмоций, не притупленных привычкой. Когда я узнал, что один мой приятель-книготорговец из Шотландии умер совсем молодым, ноги сами понесли меня в какой-то проулок, где я и притаился рядом с передвижным мусорным контейнером. Землевладелица из Йоркшира Анна Листер[36] в 1824 году пошла на крайние меры. Взяв в руки книгу, она села на диванчик у окна и чуть отдернула занавески, чтобы было светлее читать. От остальной части дома ее отгораживала высокая ширма. Она укуталась в два теплых пальто и укрыла колени халатом.
Уединение
Ван Гог часто изображал на своих полотнах птичьи гнезда, а в одном письме рассказывал о том, как ему хочется, чтобы его хижины были похожи на гнезда крапивников. Примечательно, что у этих гнезд округлой формы часто сложно отыскать вход. Форменный изгой Квазимодо нашел свое укромное место на колокольне собора, который, как пишет Гюго, служил для него «то яйцом, то гнездом». Для Пастернака созданный человеком мир сродни ласточкиному гнезду. Укромный уголок для чтения, на мой взгляд, тоже можно сравнить с ласточкиным гнездом, слепленным из ила протекающей неподалеку реки, – это некий мифический дом, который мы возводим из рек своего сознания.
