Истории и теории одного Пигмалиона - [3]

Беседа увлекла нас. Когда я оглянулся, южная ночь ласково обнимала все вокруг, высоко над горизонтом стоял молодой месяц, но свет исходил не от него, а от спокойного Средиземного моря. Я почувствовал легкое головокружение и понял, что напиток, в котором, казалось, нет и следа алкоголя, довольно крепкий и быстро ударяет в голову. Мой собеседник как-будто ничего не замечал и постепенно все больше погружался в свои мысли, все чаще поднимал большой термос, в котором уже ничего не плескалось. Я уже приготовился было сказать, что время возвращаться, когда он другим, хриплым голосом начал говорить, да так задушевно, что мне неудобно было его прервать:

— Я не вполне убежден, что вы, молодежь, на самом деле видите все, на что здесь смотрите, — в интонации его была неприкрытая нотка презрения и мне даже понадобилось некоторое время, чтобы проглотить обиду, понять, что ее смысл касается не меня лично, а кого-то иного, чьим представителем я невольно оказался. Вы, — продолжал профессор, — утратили способность слышать загадочные звуки, идущие из могил, ощущать засыпанное землей время. В вас спят непробудным сном и умирают, так и не пробудившись, целые века, тысячелетия. Вы слишком самонадеянно себе представляете, что все индивидуально, а миллионам лет, которые вас предопределили и сделали именно такими, какие вы есть, уделяете до смешного мало места. Вы умираете, так и не догадавшись, что даже в самом индивидуальном, самом сокровенном порыве, например любви, вы — невинные и жестокие дети, которые чувствуют только свою личную боль или опьянение. А на самом деле вы в миллиардный раз повторяете то, что другие испытали и пережили до вас, что где-то и в чем-то давно выкристаллизовалось, обозначилось в виде схемы, образа, сказки, символа, мифа.

Чувствуете ли вы, — теперь уже повернувшись ко мне продолжал старик, осторожно ставя на землю пустой термос, — что мы с вами находимся в самой колыбели цивилизации, что позади — Троодос, то есть кипрский Олимп, правда с годами порядочно оплешивевший, что рядом древний Пафос, что у нас в ногах одно из самый древних и самых знаменитых святилищ древнего мира, капище богини любви, великой богини материнства и плодородия Афродиты?

А знаете, — старик неожиданно приблизился ко мне и в мертвенном свете луны глаза его показались мне холодными и неприязненными, — мои студенты слушают меня также как вы сейчас, но им просто некуда деваться. Сегодня я в настроении и задержу вас еще немного. Они, невежды, считают меня эрудитом, ценят и покупают мои знания, и нет ничего смешнее этого. По сравнению с классными специалистами по древности, какие были и какие еще будут на свете, я такой же невежда, как и все. Теперь же, глядя на вас, такого молодого и красивого, мне вдруг стало больно и грустно, что за все годы моей преподавательской работы не нашлось хотя бы одного, кто бы сумел оценить не мои поверхностные и далеко не полные знания, а — извините за бахвальство — способность сопереживать, вживаться в миф, как бы заново выстрадать древнюю историю как часть своей биографии. Но это уже другой разговор.

Мы уже неделями осторожно просеиваем землю, расчищаем древнюю мозаику в одном из дворцовых залов. И вот сегодня я уже стирал с нее пыль, внимательно всматривался, рассчитывал красивые знаки, которыми передана одна из самых прекрасных сказок древности — о Тезее и его путешествии на Крит, об убийстве Минотавра и счастливом избавлении Тезея, которому удалось выбраться из страшного Лабиринта благодаря тоненькой ниточке любви, которую Ариадна дала своему возлюбленному. Наивная прелесть мифов порой проступает рельефнее, когда она воплощена в таком тяжелом и грубом материале, как камень, нежели в современном слове, куда более неуклюжем и невыразительном.

Я говорю так не потому, что обнаружил мозаичный рассказ всем известного мифа. Мне и в самом деле показалось, будто идея сказки получает здесь более рельефное, образное и непосредственное воплощение: человек, будь он даже такой мифический герой и красавец, как Тезей, обречен выбираться из темного Лабиринта, бороться с чудовищами, побеждать минотавров в самом себе и вокруг себя, держась за тонкую, но неимоверно прочную нить любви.

Однако я не хочу распространять свой вывод на всех и вся, — мне так и не стало ясно, что тогда старик имел в виду: тот вечер или нечто обобщенное — я не сумел разгадать, зачем художнику, впрочем в древности он назывался демиургом, а сегодня на нашем прозаическом языке это слово означает нечто вроде ремесленника, понадобилось в качестве увертюры поведать историю Дедала, а к середине ввести в действие вездесущую здесь, на Кипре, и особенно в Пафосе, богиню любви Афродиту!

Путешествие Дедала только топографически совпадает с путешествием Тезея, но это не объясняет их соседства в мозаичном панно. Более вероятна, однако трудно доказуема другая версия. Платон, для которого и Дедал, и его скульпторы также были уже мифом, говорит, что прародитель художников снабдил свое произведение каким-то внутренним механизмом, который приводил их в движение, смешивая с живыми. Может, моему мастеру понадобилась тень Дедала, его легендарные крылья, на которых он летал вместе со своим сыном Икаром, чтобы и он мог взлететь к высоким истинам мифа о Тезее и Ариадне, набраться смелости мифического героя, чтобы спуститься в Лабиринт на встречу с Минотавром?